Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [118]
Возможность личного обращения к «имплицитному читателю», переведения его в какой-то другой ранг показали разосланные Солженицыным по личным адресам писателей экземпляры его открытого письма к IV съезду писателей[941] о необходимости упразднения цензуры: получив копию письма к довольно большой общности (все – делегаты съезда), писатель тем самым приглашался ответить – но не автору письма лично, а съезду[942] или всем, тоже публично.
На письмо Солженицына от 16 мая к съезду, работавшему с 22 по 27 мая, писатели ответили общим письмом (80 подписей) – ответили быстро, за считанные дни до начала работы съезда. Предположим, что составлено оно было бывшими соредакторами «Литературной Москвы» Паустовским и Кавериным, когда-то вместе работавшими над «Открытым письмом товарищам по работе»[943] (одной из предыдущих их попыток реформировать литературный процесс). Как и за год до того, при сборе подписей явно учитывались иерархия и статусы подписантов. Авторы «письма 80-ти» уже не «просили», как в «письме 62‐х», но «сообщали», ставили в известность о позиции значительной части «писательской общественности»:
Письмо А. И. Солженицына ставит перед съездом писателей и перед каждым из нас вопросы чрезвычайной важности. Мы считаем, что невозможно делать вид, будто этого письма нет, и просто отмолчаться. Позиция умолчания неизбежно нанесла бы серьезный ущерб авторитету нашей литературы и достоинству нашего общества.
Только открытое обсуждение письма, обеспеченное широкой гласностью, может явиться гарантией здорового будущего нашей литературы, призванной быть совестью народа.
Сообщить свою точку зрения съезду мы считаем своим гражданским долгом[944].
Тем не менее именно это письмо, связанное с надеждами на обсуждение проблем цензуры и репрессий писателей с трибуны съезда и на масштабные реформы в сфере литературы, – самый пик «подписантства» в среде литераторов. Меньше чем через год писатели будут ставить подписи в защиту осужденных на «процессе четырех», но уже не как представители «корпорации», а как «диссиденты» от этой корпорации – т. е. по-прежнему связанные с ней, принадлежащие к ней, но выступающие не от имени ее (Союз писателей), а от имени некоторой высшей ценности (литература). Индивидуальные письма литераторов, отправленные как бы коллегам, но в отличие от индивидуальных писем в деле Синявского и Даниэля растиражированные, фактически – открытые, станут значимым явлением уже в эти же дни работы IV съезда писателей: содержательно они будут гораздо острее[945]. Самое острое и известное – письмо Георгия Владимова, написанное за день до завершения работы съезда, когда уже было ясно, что обсуждения письма Солженицына не будет. Это был момент, когда публичная дискуссия, открытая, в зале, где все друг друга видят, дискуссия, отчет о которой будет напечатан в газете, была наиболее возможна – но не состоялась. Отсюда и обращение Владимова к сидящим в зале коллегам, предполагающее одновременно и соотнесенность с ними, принадлежность к ним, и готовность дистанцироваться:
И вот я хочу спросить полномочный съезд – нация мы подонков, шептунов и стукачей, или же мы великий народ, подаривший миру бесподобную плеяду гениев?
Мы в это время выслушивали приветствия г-на Дюрренмата и г-жи Холлмен.
Извините все резкости моего обращения – в конце концов, я разговариваю с коллегами[946].
Переход от обращения в инстанции (или к их представителю) или к коллегам к обращению к рядовым представителям общества или сообщества (членам Союза писателей, гражданам и др.) произошел не внутри литературной среды, где люди теснейшим образом были связаны профессионально и даже в ситуациях протеста придавали большое значение статусам, так или иначе понятым, но в диссидентской среде – поскольку сам разговор о правах человека уравнивал всех граждан СССР (и других стран), субъектов этих прав.
Пик «подписантства» в области защиты прав произошел через полгода с небольшим, зимой 1968 года, достигнув, по подсчетам Андрея Амальрика, в общей сложности 738 подписей[947]. Ключевым письмом, написанным 11 января 1968 года накануне приговора на «процессе четырех» и вызвавшим письма поддержки и присоединения к позиции его авторов, Ларисы Богораз и Павла Литвинова, стало письмо «К мировой общественности». Оно было обращено не к инстанциям, а к людям; к людям не разрозненным, но составляющим общественность; к людям, уже исключенным из этого огромного безразмерного советского «мы», «вся советская общественность» и чем-то при этом объединенным, а кроме того, включенным, включаемым в мировую общественность:
