Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [116]

Ответив по пунктам на цитировавшееся в газетах выступление Шолохова, Чуковская заявила о существовании другой литературы и другой общественности, помимо тех, которые он представлял[912], и отказалась от риторики нескольких только что прозвучавших обращений, построенных на декларации единого поля советской общественности. Впервые за последнее время адресат письма не был в той или иной мере случаен, но не мог быть никем иным. Ни Демичева, ни Брежнева в письме к ним нельзя было показать символом чего-либо. С иронией[913] ли, с гневом[914] ли к ним обращались авторы писем, эти письма все равно оставались наследниками многолетней практики писем-просьб в инстанции. Чуковская же обратилась к человеку, которого она могла сделать символом чуждого ей общественного поведения и образа мыслей – и от которого она могла дистанцироваться, пригласив читателей последовать ее примеру.

То, что второй адресат этого письма – читатели – важнее основного адресата, подчеркнуто самой его адресацией. «Михаилу Шолохову, автору „Тихого Дона“» – это название письма; из перечня адресатов Чуковская Шолохова исключила, дав понять: она не хочет разговаривать с ним напрямую, только через газету (в адресной строке их пять), информируя о разногласиях во взглядах на общественное поведение литератора, и различные отделения Союза писателей (в адресной строке их три). Это разговор с Шолоховым, при котором должны присутствовать его коллеги и читатели главных газет страны. Сам Шолохов как собеседник Чуковской не интересен и не важен.

А кто важен? Важны советские газеты, которым она предлагала определиться (печатать или не печатать?). Важны литераторы, которым она, чье заступничество в деле Бродского в традиции Чехова и Короленко было широко известно, своим письмом предлагала определиться: с какой из традиций русской литературы они себя ассоциируют? Чехов? Шолохов? Важны все причисляющие себя к интеллигенции (отсылка к Золя). И, наконец, это письмо, в отличие от предыдущих в деле Синявского и Даниэля, было составлено так, что не привлечь внимание западных изданий и радиостанций, ждавших появления оппозиции в СССР, оно не могло[915]: оно отсылало к Эмилю Золя и пробужденному его открытым письмом объединению интеллигенции в защиту невинно осужденного; оно было обращено к только что награжденному Нобелевскому лауреату; оно относило подписавших письмо в защиту Синявского и Даниэля к «славной традиции советской и досоветской русской литературы»[916], задачей которой было говорить об общественных бедах и которую именно она, Лидия Чуковская, застала и о которой теперь свидетельствовала и сообщала – и недостаточно образованному для этого Шолохову, и просто более молодым читателям.

Следуя образцу Золя и Герцена[917], Чуковская от риторики убеждения (весь смысл писем-просьб в инстанции был в поиске аргументации, способной убедить адресата) перешла к риторике обличающей, предлагающей, заявляющей, декларирующей, разоблачающей своего адресата, обильно его цитирующей – но не вступающей в дискуссию. Риторика размежевания не допускала дискуссии.

По примеру письма Чуковской к Шолохову обратились Юрий Галансков (1966, альманах «Феникс») и А. Е. Костерин (июль 1967). Их письма, гораздо более пространные, теряющие иногда необходимые для открытого письма характеристики[918], письма, содержащие статистику, подробные пересказы текста или изложение событий, по форме были ближе статье, чем открытому письму. Будучи, однако, названы именно открытыми письмами, упоминая предыдущие, они создавали традицию написания открытых писем, утверждали их как важную форму публицистики. На утверждение открытых писем как значимой формы публицистики работала и публикация нескольких из них под одной обложкой «Феникса»[919].

Письмо Чуковской Шолохову стало моделью и с других точек зрения: «человеку-институту», говорящему от имени всей литературы/всего общества и т. д., могут ответить другие их представители; осужденных советским судом нужно поддерживать независимо от степени их вины; возмутительное публичное выступление, будь то слова с трибуны или газетная статья, требует ответа. 3 апреля 1968 года К. И. Чуковский пишет дочери:

Хотя я и не имею права советовать, но мне очень хочется думать, что Ты не поддашься на провокацию последних дней – и не сделаешь того, чего хотят провокаторы, – не доставишь им этой радости. Не выступишь с обличительным памфлетом[920].

Речь идет о двух публикациях «Литературной газеты» по поводу «процесса четырех» – суда над Гинзбургом, Галансковым, Лашковой и Добровольским: «Ответ читателю» А. Б. Чаковского, главного редактора «Литературки» (27 марта), и «Выступление на XIX конференции Московской городской организации КПСС» Сергея Михалкова (3 апреля). В тот же день Чуковская отвечает:

Писать я ничего не собираюсь, не чешутся руки, по совершенной обыденности всего происходящего. ‹…› А что мною написано – т. е. месяца 2 назад, Алигер в новом виде – то написано. И точка[921].

Статья Чаковского вызовет много ответных писем: в 1969 году семь писем к нему будут собраны в единую 24-страничную брошюру