Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [114]
Если в сталинские годы коллективное письмо могло тянуть на сговор, а индивидуальное предполагало форму просьбы или совета[890] (будучи одновременно поступком, требовавшим мужества[891]), то в письмах 1963–1965 годов в ЦК, к генеральному прокурору и в другие инстанции Лидия Чуковская, Фрида Вигдорова, Наталья Грудинина и другие защитники Бродского, помимо просьбы, выражали возмущение, несогласие – но не в адрес системы, а в адрес конкретного недобросовестного судьи (Савельевой) и конкретного фальсификатора (Лернера). Сообщая о нарушениях в ведении дела, их письма предполагали не противостояние, но совместную работу с общими целями и ценностями – разобраться в судебной ошибке, освободить невиновного.
В марте 1966 года, в начале поры «подписантства», в письмах в инстанции мы находим и пример осторожно советующего письма от автора сталинской эпохи[892], и пример развития другой тенденции – выражения несогласия: несогласия теперь уже не с действиями конкретных людей, не с конкретными газетными публикациями, основанными на все той же недобросовестности конкретных людей (отчеты о суде над Бродским), но с высказыванием в газете от имени всех, в том числе от имени пишущего сейчас это письмо. 1–2 марта 1966 года, через две недели после суда над Синявским и Даниэлем, Владимир Тендряков пишет секретарю ЦК КПСС по вопросам идеологии, истории и культуры П. Н. Демичеву о том, что писателя, даже если его творчество вызывает возмущение, нельзя подвергать судебному преследованию.
Почему Владимир Тендряков написал письмо Демичеву, но не подписал появившееся через пару недель «письмо 62‐х», авторы которого просили разрешить им взять Синявского и Даниэля на поруки? Предположим: индивидуальное письмо в инстанции, по сравнению с коллективным письмом в инстанции, предполагало личную ответственность и потому давало больше свободы в выборе интонации. В личном письме Тендряков мог позволить себе, с одной стороны, неподходящие для коллективного письма маркеры непротивостояния системе (цитата из Маркса, дописанная им от руки к уже отпечатанной версии письма, видимо, дань надеждам на его результативность), а с другой – гораздо большие резкость и иронию, чем это возможно было бы в письме, о чем‐то просящем:
Волей не волей (sic) я прихожу к выводу, что делается попытка вести идейную борьбу старыми способами тридцать седьмого года.
Может кто-то и хочет возврата в мрачное прошлое тридцать седьмого? Тогда этим товарищам хотелось бы заявить, что они действуют непоследовательно и слишком робко: единичными арестами погоды не сделаете ‹…›.
‹…› И нужно ли говорить в заключение, что с письмом секретариата Союза Писателей, по сути тоже анонимным, без подписей, с письмом безответственно говорящим от лица всех писателей, я согласиться не могу, как не могу согласиться с редакционной статьей в «Правде»[893].
И вторая причина: открытое письмо вообще – как и именно «Открытое письмо в редакцию „Литературной газеты“» от 19 февраля 1966 года, о котором идет речь, – все еще воспринималось Тендряковым как непрозрачная, неблагородная форма публичной коммуникации. Сообщая о своем несогласии с открытым письмом секретариата Союза писателей, ссылающегося «на активную поддержку» тоже безымянных «миллионов и миллионов граждан»[894], Тендряков отмежевывался от заявленной секретариатом позиции: задача отмежевания от какой-то огромной расплывчатой общности станет одним из основных рычагов и протеста вообще, и многих открытых писем, и в частности письма Лидии Чуковской к Михаилу Шолохову: первого открытого письма, реабилитировавшего саму эту форму, после нескольких предыдущих попыток, и содержательно, и этически не вполне однозначных[895].
Автор «закрытых» писем в недавнем деле Бродского, эту форму – открытое письмо – Лидия Чуковская нашла не сразу. Защитникам Бродского публичное разоблачение фальсификаций в газетных отчетах казалось задачей второстепенной, ставившей под угрозу основную – его досрочное освобождение. Теперь же, после снятия Хрущева, стало важным публичное обсуждение газетных статей, возвращающих к сталинским репрессиям: сравнение с ними – отличительная черта писем, отправленных в ответ на опубликованную еще до суда, но уже обличающую подсудимых статью Д. Еремина и последовавшую за ней публикацию откликов возмущенных Синявским и Даниэлем читателей[896].
Письмо в «Известия» Лидии Чуковской и Владимира Корнилова[897], как и письма Юрия Левина и Юрия Герчука[898], с формальной точки зрения вряд ли еще можно отнести к открытым, скорее к обычным письмам читателей:
Уважаемый товарищ редактор!
В номере 10 Вашей газеты от 13 января 1966 года помещена статья Дм. Еремина «Перевертыши».
Молча пройти мимо этой статьи мы не можем[899].
Эти письма, как и письма Елены Ржевской и Ирины Роднянской[900], должны были стать моральным протестом, о факте и содержании которого знает лишь ближний круг, – но буквально сразу авторы некоторых их них уже искали пути для опубликования своего письма на Западе
