Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [101]

Допуская разный уровень «включенности» социальных групп в советские модернизационные процессы, мы предположили, что и степень участия советских граждан в поддержании форм авторитетного дискурса и публичной жизни сообществ была разной. В этой связи нас интересует, какие задачи решали периферийные партсобрания в условиях ликвидированной хозяйственной автономии в сельской местности и лесных поселках. Превратились ли они в формальный институт или являлись для сельского сообщества местом реальных обсуждений? Коснулся ли риторики сельских коммунистов 1960–1970‐х перформативный сдвиг, описанный Алексеем Юрчаком на материалах жизни советских городов?

Для того чтобы ответить на эти вопросы, мы рассмотрели массив из более чем ста протоколов низовых партийных собраний, написанных в 1960–1980‐е годы. В центре нашего внимания были протоколы партийных организаций колхозов «Борьба» и «Красное знамя», образовавших в 1970 году совхоз «Воробьевский» Глазатовского и Мигачевского сельских советов Кирилловского района Вологодской области; протоколы совхоза «Плодовопитомнический», в 1970‐е годы ставшего совхозом «Майский» Рабоче-Крестьянского сельского совета Вологодского района Вологодской области, – они хранятся в Вологодском областном архиве новейшей политической истории (ВОАНПИ); а также протоколы партсобраний различных цеховых партийных организаций Ругозерского леспромхоза Республики Карелия из Национального архива республики Карелия (НАРК)[807]. Хотя поселки лесозаготовителей формально не являются сельской местностью, условия жизни в них, отдаленность от городских поселений и численность партийных ячеек в целом позволяют рассматривать партийные собрания, проводившиеся в поселках, в одном ряду с собраниями колхозных и совхозных партийных организаций.

ЯЗЫК В СОВЕТСКОЙ КУЛЬТУРЕ, ИЛИ НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МЕТОДОЛОГИИ

Для исследователей, изучающих процедуры принятия решений в СССР, не секрет, что все наиболее значимые решения в жизни страны исходили от политической воли руководства, а не выдвигались «снизу»[808]. Это обстоятельство стало основанием противопоставления публичных режимов в СССР и западных странах. Политические философы усматривали в этом принципиальную разницу между тоталитаризмом и демократиями[809]. Например, условия политической несвободы связывались с отсутствием в России языка публичного обсуждения[810]. Однако, при всей справедливости этого общего рассуждения, низовые партийные собрания как проявления специфической советской публичной сферы находили мало внимания у исследователей[811]. Немногочисленные исследования указывали на их «декоративный» характер и тот факт, что они служили инструментом воспитания коммунистов. Так, партийные собрания органов советской юстиции 1920–1930‐х годов, например, не влияли на характер судебных решений[812]. Их функции заключались в поддержке партийных инициатив, просвещении и мотивировании коммунистов «работать над собой». Практика исповедей и раскаяний на партсобраниях 1930‐х годов служит тому наглядным подтверждением[813].

Размышляя о феномене советской культуры, Борис Гройс утверждал, что философские аргументы, сформулированные в первые десятилетия советской власти для обоснования политических решений, в СССР имели гораздо больше веса по сравнению с экономической рациональностью, предложенной рынком[814]. Первенство философии над экономикой делало советский проект уникальным на фоне других стран. Как писал Гройс, «коммунизм сталинского образца реализует платоновскую мечту о правлении философов, осуществляемую исключительно посредством языка»[815]. Диалектический материализм, по его мнению, являлся не просто отвлеченной формулой советского дискурса, но «кровью и плотью» философского осмысления реальности советских людей, требовавшей от всех носителей языка особенного взгляда на описываемую проблему или явление. Гройс называл такой подход тотальным и понимал под ним свойство советского субъекта видеть явления во всей своей противоречивости и парадоксальности[816].

С точки зрения «тотального подхода» реальность нельзя было описать исключительно в терминах успеха или провала. В рассказе о ней всегда должен быть отражен процесс, движение, создаваемое в результате борьбы антагонистических сил: хорошего и плохого, прогрессивного и отсталого, сознательного и стихийного. И хотя с точки зрения официального дискурса все прогрессивное в советском обществе безусловно превалировало, отсталому – недостаткам, пережиткам и ошибкам – также всегда уделялось внимание[817]. Описание успехов в совокупности с «отдельными недостатками» стало общим местом в суждениях о социалистической реальности.

Принципы описания реальности, закрепленные в языке советского официального дискурса, перекликаются с особенностями соцреализма в литературе. По мнению Катарины Кларк, исследовавшей master plot соцреалистических романов, именно противопоставление «стихийного» «сознательному» является сюжетообразующим элементом, вокруг которого строится основное повествование[818]. Ставшая «общим местом» советских художественных произведений борьба главного героя за лучшее будущее и преодоление им на пути к победе многочисленных преград находят множество параллелей с формой обсуждения производственных вопросов и рутины на страницах протоколов партсобраний