Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России - [100]
Как видно из текста протокола, партийное собрание не предлагало конкретных мер, способных повлиять на ход подготовки к севу. Предложение добросовестно выполнять обязанности, порученные собранием механику и бригадирам, и без того занятым на этих работах, кажется скорее риторическим оборотом, нежели сигналом к действию. Никто из выступавших или присутствовавших не предложил реальных мер, например кандидатуру нового кузнеца или командировать члена парторганизации в ближайшее отделение «Сельхозтехники», чтобы добиться получения для колхоза нужных запасных частей. Более того, пожелание партсобрания обсудить сев на правлении колхоза (то есть в другой обстановке и с другим коллективом) прямо ставит вопрос о смысле происходящего действия. Зачем привлекать к обсуждению одну группу людей, если через какое-то время состоится разговор с другой на эту же тему, где решения будут конкретны и обязательны? Иными словами – в чем заключался смысл партийного собрания как социального взаимодействия?
Отвечая на этот вопрос в своем исследовании о позднесоветском обществе, антрополог Алексей Юрчак писал, что процедура партийных собраний предполагала не столько реальное обсуждение дел организации, сколько соблюдение формы ее проведения[803]. То есть само собрание как публичный акт было важнее того, какие именно вопросы на нем обсуждались. Ставшие рутиной позднесоветской жизни, они выполняли ту же легализующую власть роль, что и демократические процедуры в западных сообществах: они демонстрировали законность и коллегиальный характер принимаемых решений[804]. Отличием являлось то, что партсобрания не инициировали, но лишь формально ратифицировали позицию руководства страны, что подчеркивало их прикладной или декоративный для политического управления смысл. В то же время зазор между потерявшими смысл словами и делом – отличительная черта позднесоветской общественной жизни – не препятствовал людям участвовать в самоорганизации и создавать культурные и социальные пространства, далекие от формализованных ритуалов и позволявшие обществу полноценно развиваться. Для Юрчака наличие этих свободных для дискуссий пространств, так называемых сообществ своих, было показателем того, что советское общество развивалось в том же модернизационном модусе, что и общества условного «Запада»[805]. Именно эти альтернативные комсомольским и партийным собраниям городские пространства создавали такой режим публичности, который позволял людям быть и чувствовать себя частью глобальных процессов. Поэтому неудивительно, что для городских жителей партийные собрания были тягостной формальной обязанностью, имевшей значение скорее для партийных органов, чем для обсуждавших дела рядовых сотрудников.
Однако как это выглядело в сельской местности, где «прозрачная» для взгляда соседей жизнь и публичное обсуждение всех волнующих вопросов (от длины юбки местных красавиц до размера социалистических обязательств) являлись традиционной чертой повседневности в малочисленных, компактно проживающих сообществах за пределами городов? Как институт партийных собраний встраивался в режимы публичности, существовавшие на периферии страны?
В отличие от столичного и городского населения, рано оказавшегося в сфере влияния и внимания коммунистической партии, включенность сельских жителей в социальные проекты советского государства, а вместе с ними и в советскую публичную сферу долго не наступала. И хотя ресурсы деревни активно изымались на всем протяжении существования СССР, полноценными субъектами социальной политики жители деревень стали только в годы правления Никиты Хрущева[806]. Практически не имея социальной поддержки государства и находясь под сильным экономическим давлением, сельская периферия российского северо-запада до середины 1960‐х годов сохраняла самоорганизацию, присущую традиционным сельским общинам. Правлениям колхозов, образованных в основном в границах традиционных деревенских общин и возглавлявшихся местными коммунистами, предоставлялась известная автономия в хозяйственных и экономических решениях в обмен на непременное выполнение ими обязательных поставок сельхозпродукции государству. Эта автономия имела и обратную сторону. Сельское население вплоть до хрущевских реформ находилось вне каких-либо социальных гарантий, а значит, государство не несло ответственности за его выживание. Поскольку партийные организации, включавшие в себя правления и директоров колхозов, были фактически единственными представителями государства в деревне, партийные собрания служили важным инструментом публичного обсуждения дел в хозяйствах. Пересмотр принципов взаимодействия с крестьянством в ходе реализации хрущевских реформ привел к тому, что сельские сообщества 1960–1970‐х годов по сути перестали отвечать за результаты собственной хозяйственной деятельности. Назначаемая райкомом партии администрация совхозов, намного превышавших размеры сельских общин, решала административные вопросы. Планирование хозяйственной деятельности происходило в сельскохозяйственных управлениях, так что местные коммунисты и партийные собрания потеряли свое прежнее значение.
