Несломленная - [76]

Я поднимаюсь по парадной лестнице и звоню в дверь. Он открывает и ведет себя так, будто ничего не было: ни тысяч злобных телефонных звонков, ни смертельных угроз. Мой отец не любитель бесед и никогда им не был. Раз я оказалась перед ним, он приглашает меня в дом. Он меня даже не обнимает. Такое ощущение, будто я ходила в магазин за хлебом и молоком и вот вернулась. Мой приезд, похоже, его не напрягает.

Зато мама в восторге. Она вся сияет от счастья.

Мы садимся и немного разговариваем – ни о чем конкретном.

У меня болят зубы мудрости, и на следующий день мне нужно в Белград, чтобы их удалить. У мамы с Саво есть там квартира – рядом со школой братика. После процедуры я хочу остаться там. Я так рада видеть Саво – за два года он сильно вырос. Мне очень грустно, что я это пропустила.

После врача я звоню отцу сказать, что мы вернемся через два-три дня.

– Нет, ты вернешься домой, – отвечает он. – Вернешься домой прямо сейчас.

– Но, пап, какой смысл? Мне проще остаться в городе.

– Я сказал, домой, – он повышает голос. – Возвращайся.

Как обычно, все должно быть так, как скажет он. Отец предстает во всем своем деспотизме меньше чем через день после того, как я приехала домой.

Я соглашаюсь, вешаю трубку и поворачиваюсь к маме:

– Ну вот, приехали.

Я очень злюсь, что все по-старому. Он ничуть не изменился. Мне нельзя даже просто побыть дома с мамой и братом, если при этом не присутствует он. Я отчетливо вспоминаю, почему уехала от него.

Я возвращаюсь домой опухшая, у меня все болит, а то, что не болит, онемело. Во рту у меня кровь. Выпив обезболивающее, я ложусь в постель и засыпаю мертвым сном.

Когда утром я просыпаюсь, отец говорит, что через полчаса приедут журналисты. Весь репортерский цирк. А он даже не спросил меня, хочу ли я с ними общаться. Лицо у меня опухшее и в синяках – мне вообще не до прессы. Но он уже позвонил всем знакомым сербским журналистам, и вот они на террасе выставляют свои камеры и достают микрофоны. Он хочет, чтобы все знали, что я к нему вернулась. Он выталкивает меня вперед и закидывает свою огромную руку мне на плечо. Мое лицо пульсирует от боли. Мне неприятно и страшно, и я просто хочу убежать и закрыться у себя в комнате.

Журналисты тычут камерами мне в лицо, и мы вчетвером строим из себя счастливую воссоединившуюся семью. «Ни у кого нет никаких обид», – говорю я. Папа говорит то же самое. И да, возможно, мы снова будем работать вместе.

Это все ужасно фальшиво – тем более что мы с отцом вообще ни о чем не поговорили. Энрике, Борна, Тин – ни о ком из них не было речи. Про смертельные угрозы тоже никто не вспоминает. Я в ярости.

«Ты что, правда думаешь, что вы счастливая семья?» – спрашиваю я себя, когда нас показывают по телевизору.

Проходит несколько дней, но ничего не меняется. Отец по-прежнему отказывается что-либо обсуждать. Довольно скоро я понимаю, что, на его взгляд, я вернулась, потому что осознала свою «огромную ошибку». Он думает, я жалею, что уехала. Он вообще ничего не понимает.

Через неделю после пресс-конференции я решаю снова уехать. Это не мой дом. Мне невыносима холодность отца и те обломки семьи, которые от нас остались. Главным образом, я не могу находиться рядом с ним. Я собираю свою маленькую сумку и выхожу в коридор.

– Мне нужно в Монако по делам, вернусь через несколько дней, – говорю я ему, а сама судорожно представляю, что он сделал бы, если бы знал, что я еду в Хорватию к Тину.

Он недоволен, но не пытается меня остановить и говорит только:

– Не забудь завтра перевести мне 200 000 долларов.

– Ладно, – отвечаю я. – Переведу.

И перевожу.

Он не прощается со мной, когда я уезжаю. Мама с братом меня обнимают, а приятель родителей подвозит в аэропорт. Ехать долго, и по пути я начинаю плакать, когда на меня накатывает вся эмоциональная боль. Я опять погружаюсь во тьму. Прислонившись к окну машины, я пытаюсь понять: ну почему мы не можем жить как люди?

После поездки домой мне стало еще хуже. Я начинаю думать, что наши отношения в принципе уже не восстановить. Я пыталась сделать это во имя семьи. Я понимаю, что мне одной это не под силу, но все равно чувствую себя ужасно виноватой. Я снова во всем виню себя.

Перед вылетом из Белграда в Загреб мне звонят из Octagon, моего бывшего агентства. Они сейчас представляют Каролину, и у них возник вопрос.

– Ситуация странноватая, – говорит мне менеджер. – Мы не очень понимаем, в чем дело, и решили поставить вас в известность. Мы знаем, что Борна раньше тренировал вас, но не знаем, делает ли он это до сих пор. Сейчас он в Цюрихе на турнире с Каролиной Шпрем. Вы знаете, что там происходит?

Я не знаю, но пытаюсь уладить ситуацию:

– Нет-нет, Борна – мой тренер. Ей он бойфренд.

Несколько секунд в трубке тишина. Потом женщина говорит:

– Ну, судя по всему, ее он тоже тренирует. Он был с ней в Москве и Цюрихе, и они едут в Линц…

Я вешаю трубку.

* * *

Встретившись с Тином в Загребе, я замечаю за собой, что мне иногда становится трудно дышать. Я иду к врачу, и мне говорят, что у меня сильно искривлена перегородка в носу и нужно удалить гланды.

В ноябре 2004 года мне делают операцию. Я прошу приехать маму – после операции мне очень нужна ее поддержка и забота. Она обещает подумать, но в итоге отказывает. Я уверена, что это папа ее не пускает. Меня в очередной раз очень ранит, что у нее не хватает храбрости решать за себя, что вообще-то она должна делать ради своих детей.