Нескучная классика. Еще не всё - [24]

А. Д. Это прямая ассоциация с Седьмой симфонией Шостаковича, которая впервые исполнялась в блокаду. Но, может быть, это и сборник “Седьмая книга” Ахматовой.

С. С. Вот об этом и спорят до сих пор.

А. Д. Нет, даже не надо спорить, потому что тут и то и другое, как всегда бывает у Анны Андреевны, такой многослойный образ. Может быть, что-то еще другое, и третье, и десятое было за этой “Седьмой”.

С. С. А вы помните стихотворение “Музыка”, которое Ахматова посвятила Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу?

А. Д. Дословно не помню, оно короткое, но очень емкое[18].

С. С. Ирина Антоновна Шостакович неоднократно рассказывала, как Ахматова приезжала к ним в Дом композиторов в Репино, когда издавала сборник “Бег времени”, говорила, как все собирают посылочку Бродскому, который тогда находился в ссылке, сетовала, что ей как раз не дают издать “Поэму без героя”. Они ведь были знакомы с Дмитрием Дмитриевичем еще с довоенной поры. Вам не кажется удивительным, что, несмотря на это, Шостакович никогда не прикоснулся к ахматовскому творчеству?

А. Д. Это как раз очень хорошо можно понять: музе Шостаковича Цветаева ближе, по-моему. Как и Саша Черный, например. Это такая, коротко говоря, рваная музыка, рваная поэзия, с неудобными углами. А Ахматова гармонична во всем, даже в своем трагизме. Или вспомним портрет Ахматовой работы Модильяни. В такой позе – лежащей – никак нельзя представить Цветаеву. Цветаева ходок, Цветаева энергична. Так же различны и их черновики. По словам Лидии Гинзбург, “Ахматова записывала стихи уже до известной степени сложившиеся, а до этого она долго ходила по комнате и бормотала (жужжала)”. Возникшие при этом “жужжании” стихи она, записав, лишь немного исправляла. А черновики Цветаевой – это несколько страниц в столбик, синонимы, варианты, всё перечеркнуто, и всё это в поисках одной рифмы. Совершенно другой подход и другая музыка. Понятно, кто ближе Шостаковичу.

С. С. Но у поэзии Ахматовой был свой великий интерпретатор. Изданные соответственно в 1912 и 1914 годах сборники “Вечер” и “Четки” – две книги Ахматовой, после которых она проснулась знаменитой. При этом, как известно от нее самой, ранних стихов она стеснялась настолько, что даже “прятала под диванные подушки номера журналов, где они впервые были напечатаны”.

А. Д. Как ни странно, вот на них-то и обратил внимание Сергей Сергеевич Прокофьев и написал невероятный, божественный вокальный цикл на стихи Ахматовой, из девяносто восьми стихотворений он выбрал пять. Стихи Ахматовой оказались созвучны его жизни: в то время у него умер ближайший друг и он расстался с любимой женщиной. Финальная, пятая песня цикла – “Сероглазый король” – маленький музыкальный шедевр.

С. С. Алла Сергеевна, как вы считаете, можем ли мы обойти стороной это мистическое совпадение: и Анна Ахматова, и Сергей Прокофьев скончались 5 марта (правда, в разные годы: Прокофьев в 1953-м, Ахматова в 1966-м). Верите ли вы в кармические связи в искусстве?

А. Д. Я абсолютно убеждена, что кармическая связь существует, и не только в искусстве. Мне очень интересны такие круги судьбы, узлы судеб, их много; если припомнить, 5 марта и Сталин тоже умер… То есть тут хороший узел. Над ним можно подумать, попробовать его раскрутить.

С. С. Алла Сергеевна, вы когда-нибудь встречались со Львом Гумилевым?

А. Д. Да. Первый случай был такой: в конце 1980-х годов мы с Володей Спиваковым и “Виртуозами Москвы” выступали с “Реквиемом” в Ленинграде в Большом зале филармонии, и я – представьте! – увидела, что в зале сидит… Ахматова (Гумилев очень был похож на мать в старости). После концерта мы должны были возвращаться в Москву. Я тороплюсь, запихиваю в дорожную сумку концертное платье. Вдруг идет Лев Николаевич Гумилев, и я по своей актерской привычке буффонить, чтобы сразу снизить серьезность разговора, начала тараторить: “Ах, как я боялась, дрожала как заячий хвост, когда вас увидела!” “Стоп, Алла, я сам дрожал как заячий хвост, когда шел сюда, потому что я терпеть не могу, когда актрисы читают Ахматову, тем более «Реквием». Но вы были хорошо одеты”, – сказал он мне. Надо заметить, что это был не просто комплимент женщине. Когда мы в 1987-м читали первый раз “Реквием” с Володей Спиваковым, все музыканты за моей спиной были в смокингах, с этими белыми пингвиньими манишками! А я долго думала, в чем же читать, ведь это про ГУЛАГ, невозможно в вечернем платье, но в то же время невозможно в телогрейке, потому что это все-таки концертное исполнение. И я вспомнила, что у Лили Юрьевны Брик (в свое время ее заваливал посылками Ив Сен-Лоран) был костюмчик: тафтовая юбка – а тафта всегда на сцене воспринимается немножко мятой – и бархатный узкий казакинчик. Я попросила его у наследников Брик и надела. Костюм был действительно очень точен: воспринимался как концертный и вместе с тем узкий бархат смотрелся словно бы вдовьим. Поэтому слова Гумилева “Вы хорошо были одеты” дорогого стоили… Потом, конечно, я была на всех его лекциях в Москве, и однажды даже была у него дома в Ленинграде. Помню, он говорит: “Мы покурим на кухне?” “Да, да, конечно”, – отвечаю. Вдруг кто-то пришел на кухню, стал жарить яичницу. Я спрашиваю: “У вас большая семья?” – “Нет, мы с женой”. – “А это кто?” – “Да это же коммунальная квартира”, – сказал Гумилев… Вот так и жил сын великих поэтов до последнего дня в коммуналке.