Неруда - [217]

Неруда, точно Галилео Галилей, стоит на своем: «И все-таки я двигаюсь». Прочтите эту книгу, которая вызывает в памяти искусство комиков мирового кино — братьев Маркс, и вы услышите предпоследний смех того, кто смотрит на мир и на собственную жизнь с дерзким вызовом, зная, что времени у него в обрез.

Поэт прощается с нами. А мы — «герои и твари жалкие, / безропотные гордецы и фанфароны, / способные свершить все невозможное…» и даже похитить его «лавры, медали, титулы и имена»; это вполне может случиться в стране, где он живет, едва смерть закроет ему глаза.

В «Книге вопросов» перед нами человек, который в канун смерти работает неустанно, точно множество станков. Лежа в постели, он создает произведение, где каждое двустишие — вопрос. Вопросы задает ребенок, мужчина, поэт и гражданин. «Скажите, роза — нагая / или это ее наряд?»[226], «Почему Христофор Колумб / не сумел открыть Испанию?», «Сенатор, который мне приписал владение замком, — / он и его племянник / насытились тортом убийства?»[227], «Есть ли глупее занятье, / чем зваться Пабло Нерудой?»[228], «Может быть, смерть всего лишь / бесконечная кухня?»[229], «Какая назначена каторга Гитлеру в преисподней? / Он красит забор или трупы? Вдыхает ли газ душегубок?»[230].

Однажды Неруда дал мне рукопись своей новой книги, чтобы услышать мое мнение о ней. Что я мог сказать ему? Это была прекрасная и печальная книга. Моей секретарше чудом удалось спасти ее от бесконечных налетов полицейских на мой дом, особенно усердствовавших в библиотеке.

Кто-то из тех, через кого шла вся корреспонденция — в то время уже нельзя было открыто назвать имя адресата, — снял без моего ведома ксерокопию с этой рукописи. Вскоре вышло пиратское издание книги, и Матильда была страшно огорчена. Книга называется «Элегия». Неруда посвятил ее друзьям, ушедшим из жизни до него. Но стихи книги звучат прелюдией к элегии о самом поэте.

Когда Неруда вспоминает о Назыме Хикмете, о переводчике его стихов Овадии Савиче или об Илье Григорьевиче Эренбурге, человеке с неотутюженными мыслями и в неотутюженных костюмах, когда оплакивает поэта Сёму Кирсанова, он вспоминает, оплакивает и их общего друга — самого себя. Вспоминает того жизнелюбца Пабло, что так любил Альберто Санчеса, толедского мага, пекаря мифов, творца новых форм, которому не удалось вернуться на родину, в Испанию. Готовясь к смерти, Неруда знает, что встретится с Пушкиным, чей памятник отвоевывают друг у друга голуби, и со своим собратом Маяковским, которому нравились шумные публичные выступления. Стихи «Элегии» — это прощанье с Арбатом, с рестораном «Арагви», с гостиницей «Националь». Им больше никогда не свидеться! Поэт воспевает Москву, столицу столиц, он с грустью пишет о тех, кто ушел навсегда, и о том, кто уйдет сентябрьской ночью, чтобы возвращаться к людям всякий раз, когда они его зовут.

В поэтическом цикле «Море и колокола» поэт говорит о звоне колокола в доме, извещающего о приходе гостя, говорит о всех колоколах, слышанных в жизни, и о море, которое он видит из окна. Враждуют ли море и колокола? Колокола становятся символом жизни. Ну а море? Разве оно олицетворяет смерть? Лежа в постели, Неруда пишет: «…мне, нагому, / оставлены здесь / суровый полдень морской / да колокол»[231]. И поэт чувствует дыханье жизни и в колоколе, и в шуме морских волн. «И море живет. / И существуют колокола»[232]. Неруде мнится, что он владыка многих смертей. Он видит их заостренные профили. Смерть пытается отыскать его, но ей это пока не под силу. Быть может, потому что ему по-прежнему послушен звон колоколов? И он еще не вернулся из плаванья? Советский пароход «Пабло Неруда» бороздит морские воды, и, стало быть, вечно жив старый путешественник-мореход.

Порой Неруда как бы дает свидетельские показания: «Свидетельствую четырех собак: / одна — давно закопана в саду, / две — вечно застают меня врасплох / (две крошечные дикие / стихии, / коротконожки, чьи клыки крепки, / как зубья скал), / и есть еще одна / учтиво-белокурая тихоня, / лохматая отшельница…»[233] Особый смысл обретают слова поэта о разбитом колоколе, который хочет петь вопреки всему. Разбитый колокол — это он сам. До слуха поэта сквозь стены дома долетают все шумы смятенной страны. И он говорит с надеждой: «Да, товарищ, это время — время Сада / и время битвы…»[234]

Ему хочется найти все новые слова благодарности любимой Матильде: «Как это было прекрасно: жить, / когда ты живешь»[235].

Книга стихов «Избранные недостатки» пронизана иронией, вернее — самоиронией. Она вызывает в памяти тот шутливый автопортрет, что однажды нарисовал Пабло Неруда:

«Я, по-моему, — человек с крупным носом, маленькими глазами и редкими волосами на голове. У меня весьма заметное брюшко, длинные ноги, широкие ступни и желтоватая кожа. Я влюбчив, неспособен к подсчетам и расчетам, путаюсь в словах и медленно хожу. У меня ласковые руки и нержавеющее сердце. Я нежно люблю звезды, морские приливы и обожаю жуков-скарабеев. Мне нравится ступать по песку и мне неприютно в официальных местах. Везде и всюду я — чилиец, — друг моих друзей и предпочитаю не слышать выпадов врагов. Я без приглашения хожу в гости к птицам, отличаюсь невоспитанностью в собственном доме, робостью — в светских салонах и смелостью — в одиночестве. Я беспричинно каюсь, никудышный администратор, мореход на словах, травник, делающий настои из чернил, тактичен в обществе зверей, счастливчик среди ударов грома, рьяный исследователь рынков. Я робею в библиотеках и сияю перед листом белой бумаги. Я печален в горах, неутомим в лесных чащобах, на все реагирую замедленно, нахожу нужный ответ спустя месяцы, вульгарен круглый год, обладаю монументальным аппетитом и сплю беспробудно. Я — ревизор ночного неба, незримый труженик, безалаберный упрямец, храбрец поневоле и трус без чувства стыда. Я тих в радости, сонлив по призванию, любезен женщинам, деятелен из-под палки, поэт по злосчастью и круглый дурак».