Неруда - [216]

Это тоже был ответ смерти, которая подмигивала ему из-за двери и в широкое окно, выходившее на море из комнаты, в которой он так любил слушать пение птиц — канареек с золотисто-зеленым оперением, живших в большой клетке.

182. Посмертные произведения

Эти неизданные книги увидят свет как посмертные, чтобы навсегда воспеть безудержную любовь поэта к жизни.

Уже в Европе в августе 1974 года Матильда вручила мне опубликованные книги, оригиналы которых Неруда передал Гонсало Лосаде-сыну в день своего рождения 12 июля 1973 года, лежа в постели, в нашем присутствии. Я беру их дрожащими руками, ведь они написаны человеком, которого стерегла смерть, каждую ночь нашептывая ему, что она уже заждалась.

Те стихи рождают множество воспоминаний.

Поездка на остров Пасхи, куда Неруда звал меня в уже далеком январе — как жаль, что я не смог тогда поехать! — вернула его к теме о неведомых корнях древнего Рапануи, к философским размышлениям обо всем изначальном. В стихах контрапунктом сталкиваются «нелепые путешественники» и маленький остров, сотворенный ветрами Меланезии среди огромного океана.

Поэт ищет лики Вечности, и ему кажется, что их являют суровые каменные статуи острова Пасхи. Великая чистота, первозданность этих статуй, омытых светом и солью океана, о которых говорится в «Одинокой розе», станут резким контрастом всему, что обрушится на людей, вернувшихся на континент, — нескончаемые споры, распри, войны, оглушительная музыка, лживые улыбки…

Во все щелочки дома, во все поры тела Неруды, прикованного к постели, проникает биение жизни его страны. Вой волков слышится возле сада, огражденного забором. А бытие поэта становится «Зимним садом», где живут воспоминания о былых событиях, страстях, женщинах. На память поэту часто приходят стихи Кеведо: «Все расцвело в округе — ветви яблонь, / дрожащая голубизна лугов / и желтые потеки сорняка»[219]. В комнате нет весны. Есть лишь болезни. А цветенье весны там, снаружи. И пусть она не терзает его думами о стольких «усопших веснах».

За окнами шумит океан. Этим летом он уже не выйдет к нему навстречу. «Я заключен, я заточен в тоннель, / где, словно узник, первобытным слухом / распознаю зеленый рев и гром, / и катаклизмы битого стекла, / шуршанье вечной соли и агоний»[220].

В ту пору в один и тот же день скончались два ни в чем не схожих человека, два ни в чем не схожих писателя — Мануэль Рохас и Бенхамин Суберкасо. Оба лауреаты Национальной литературной премии. Неруда узнает об этом, лежа в постели. Это был вещий знак для поэта. Словно колокол пробил два удара. «Скончались с разницей в какой-то час, / тот в саване Сантьяго, этот — Такны, / два несравненных, только в том сравнимых, / что умерли в один и тот же день»[221].

Мартовским утром мы вместе с Сальвадором Альенде пошли проститься с тем, кто скончался в Сантьяго, — с Мануэлем Рохасом. Он был именно таким, каким его мысленно представил Пабло Неруда, готовясь к уходу в иной мир: «…независимым и хмурым, / суровым и морщинистым душой, / он, как никто другой, ценил молчанье…»[222].

А второй — Бенхамин Суберкасо — «огнецентрист, пронизывающий лучами света», был далеко от столицы. И оба теперь закаменели, свыкаясь с необъятной тьмой. Неруда не знал, когда пробьет его час.

В сердце поэта каждая новая смерть оставляла шрам, отзывалась ударом метронома, который сделал тот портовой старик-хронометрист Астерио Аларкон, кому он посвятил когда-то стихотворение. По сути, это стихотворение было посвящено Времени, вернее, Жизни, а может быть — бог мой! — и самой смерти, что обрела зримые черты, призвав к себе Мануэля и Бенхамина.

Поэтический цикл «2000» — это попытка дожить до того мгновения, когда будет перевернута страница нового века и нового тысячелетия. Это призыв к тому, чтоб «уцелела старая земля навозного цвета» и «проклятый род, творящий жизни цвет».

Вопрос поэта предельно ясен:

А мы, умершие, ставшие ступеньками времени,

Мы, посеянные на спесивых утилитарных кладбищах,

сваленные в кучу на бедных боливийских погостах,

мы, мертвые 1925, 26,

33, 1940, 1918, тысяча девятьсот пятого,

тысяча девятьсот тысячного, одним словом,

погибшие до этой дурацкой двухтысячной цифры, —

сейчас, когда нас уже нет, — как же с нами?[223]

Мы по крайней мере твердо знаем, что будет с ним, с Пабло Нерудой. Однажды поэт сказал об этом в стихотворной строке: «Значит, я буду жить!»

Он откровенно, без литературных красот пишет о своих «усталых костях», о годе, который его унес, оставляя «не свидетельство, не песню, / а неподатливый скелет из слов»[224]. Скелеты прочны, они неподвластны времени и живут тысячелетиями.

«Желтое сердце» может показаться одним из самых сюрреалистических произведений Неруды. Его главная тема — борение со смертью.

Поэт чувствует, что для некоторых он уже умер: «Газетчики, приставив тут же / свой сумасбродный инвентарь / к моим глазам и к животу, — / валяй, сказали, по порядку, / как будто я уже скончался, / стал профессиональным трупом…»[225]

Нет, не осень царит в эксцентричной поэзии «Желтого сердца». «Я не боюсь двоякой жизни / с тех пор, как в детстве обнаружил / порочность сердца моего, / которое меня влекло / к подводному существованью». Фантазия поэта клокочет. Он говорит, что его сердце пожелтело. Но поэтика «Желтого сердца» близка по своей сути к поэтике сюрреалистического фильма знаменитой группы «Битлз» — «Желтая подводная лодка».