Неразделимые - [46]

Затерли меня люди, стал я как все, не различить, у каждого есть нос — и то счастье!

Довольный, что ускользнул, иду быстрым деловым шагом, будто и вправду знаю, куда и зачем. Душу греет мысль: поезд еще не скоро.

Придумываю выход: в крайнем случае подойду к полицейскому, покажу паспорт и билет до Белграда. И пусть он проводит меня на вокзал, так уж и быть, согласен сойти за малолетка. Во мне просыпается отвага, пива бы теперь выпить. Ясно, пить хочется, да, пожалуй, и есть.

Вышел я опять на широкую улицу — народ валом валит. В больших кафе с зеркалами пиво пить не стану. Свернул в боковую улицу и в первую забегаловку — шмыг.

Маленькие столики, мраморные столешницы, сажусь. За соседним столом женщина в желтой шляпе пьет пиво.

Битте, пиво, бира, бир. Ерунда, главное, чтоб кошелек не пустой.

Кельнер отошел к другому столу, дал мне перевести дух.

В углу, у окна, опять кто-то за мной следит. Бородка с проседью клинышком, докторская, синие глаза, румяные щеки. Кивает мне. Этому еще чего надо, пива спокойно не выпьешь, думаю я.

А может, он на кого другого смотрит? Да нет, позади меня стена.

Что будешь делать, попал как кур в ощип, вытягиваю под столом ноги. Деваться некуда, засек меня, ну да ладно, потом вернется на свое место.

Человек подошел к моему столу, сказал что-то по-немецки. Но я отрезал:

— Не понимаю вас, сударь.

Когда он наклонился ко мне, передо мной словно вдруг оказался и начал разматываться далекий, но знакомый клубок нитей.

— Разберемся, — произнес он по-сербски.

— Да вы знаете…

— Знаю. И друг друга мы знаем.

— Нет, я вас не знаю.

И тут же озарило: не тот ли?

— Йошавка.

— Гарри Клейст, — сказал я.

— Он самый. Ты жив?

— Живой, — говорю.

Я был как лед, Чеперко, что тебе объяснять, будь оно неладно! Тогда было одно, сейчас другое. Пусть себе живет в свое удовольствие, но что ему от меня-то понадобилось?

Оттрепать бы его за уши, как сорванца какого, но я не шелохнулся.

Гарри Клейст как печеная свекла. Да и я наверняка не лучше. Хорошо, что человек сам себя не видит. Зеркальце, зеркальце, разбилось мое зеркальце, матерь божья!

Как бы там ни было, я быстро набрался спокойствия и почувствовал себя горой. А он будто внизу, у подножия, копошится. Но тут же я спохватился: глупости — одно яблочко надкусили, вместе и до семечка дойдем!

Гарри Клейст скрестил руки, качает головой, шевелит губами. Признаюсь, что-то меня в нем коробило. Чтоб положить конец сам не знаю чему во мне и в нем, я сказал подчеркнуто громко:

— Было и быльем поросло.

— Это же ты, ты! — бормочет Гарри Клейст.

— Да, — говорю я.

— Сейчас на нас нет военной формы.

— Да, нету.

Кельнер остановился возле нашего стола.

— Что возьмем? — спросил Гарри.

— Пива. Холодного пива.

— Можно бы и сосиски.

— Не надо!

— Надо, надо!

Я кивнул головой. Согласился на все. На загривке у меня пот выступил.

Гарри смотрит на меня, щупает глазами мое лицо, руки, грудь и твердит:

— Это ты, ты!

А я тоже пялюсь в его лицо, теперь с докторской бородкой, и подтверждаю:

— Да, да, это я.

— Я знал, что ты меня отпустишь, — неожиданно сказал Гарри Клейст.

— А я нет, — признался я.

— Я знал.

— Меня вдруг озарило…

— Может быть, но я верил, что это не конец.

— А если бы ты не говорил по-сербски? — быстро спросил я.

— На пальцах договорились бы, — ответил Клейст.

— То-то и оно!

Гарри Клейст улыбнулся:

— Понятно.

Я водил рукой по мраморной столешнице, двигал холодное пиво, дымились красные сосиски. Потом спросил с расстановкою:

— Откуда же ты все-таки знал, что я тебя отпущу?

— В какой-то миг меня вдруг озарило, больше сейчас и не помню, — ответил Гарри Клейст.

— Господи, и тебе знакомо озаренье!

Он опять уставился на меня, щупает глазами и приговаривает:

— Это ты, ты, ты, — а сам барабанит пальцем по мраморной столешнице.

— Да, да, это я, — и тоже барабаню по столу.

Выпили мы пиво, съели сосиски и закурили, вытянув ноги под столом.

— Я получил тогда отпуск. Собственно, сначала-то я попал в госпиталь, воспаление суставов. Сам знаешь, почти нагишом бежал, твое алиби, а холод какой был!

— Что ты сказал начальству?

— Да уж сказал.

— Что, я спрашиваю.

— То же, что и ты.

— Я спрашиваю: что ты сказал?

— Что сбежал из-под расстрела. Железный крест получил. А ты? Показал мою одежду?

— Точно.

— В общем, два сапога пара.

— Да.

— А жене я сказал правду, всю, только ей. И Маргарита каждое воскресенье ходила в церковь, молилась за тебя. Мы не знали твоего имени, и она молилась за черного худого человека с большим горбатым носом.

— Достаточно, чтобы господь бог меня опознал.

Гарри кивнул, почесал бородку. Мы пили по третьей кружке.

— После родился Вольф, а позднее Кэти. А до войны у нас был Торстен, теперь женился уже, дедом меня сделал. А ты?

— Я один. Один на реке. Жена и дети погибли.

Гарри Клейста затрясло.

— Мои?

— Да как посмотреть, мои тоже виноваты!

— Кто стрелял в них? — Гарри Клейст сжал губы, прищурил влажные глаза.

— Этого я не знаю. Главное, взяли их. И отца тоже. В заложники. За одного — сотню. Круглая цифра. Трехзначная. Для нас, сербов, она была в ходу. Для французов меньше.

— Да, я знаю, знаю.

— У нас ведь нет Гете.

— У нас есть, и что?

— Что́ только не защищает нацию! Да ладно, выдюжим.