Неразделимые - [47]

— Пустое это! — выкрикнул Гарри Клейст.

Вся пивная повернулась в нашу сторону. Усталые люди, занятые собой, смотрели теперь на нас.

Гарри Клейст поднял плечи, втянул шею и голову в ворот пиджака. Корчился, как ошпаренный петух. Я не стал ему мешать. Наконец он поднял голову и, открыв рот, словно умирая от жажды, глотал воздух. Потом зачастил:

— Закажем еще пива. Давай. Выпьем еще. Надо ведь, правда?

— Мне на вокзал пора.

— Ни за что! Останься у меня на несколько дней. Должен же ты познакомиться с моей семьей.

— Сейчас не могу, — отговаривался я, — поезд скоро.

Гарри огорченно качал головой, сдаваясь. Потом поднял свои осыпанные мукой брови:

— Знаешь, у меня теперь аптека. А ты как?

— Я на пенсии.

— Так ты же еще молодой!

Я отмахнулся, разве объяснишь…

— Законы у нас такие, — коротко сказал я.

— Выходит, вы богатая страна.

— Тебе бы наши богатства, — уязвил я и себя и его.

Гарри понуро вертел головой, лицо снова налилось кровью, в груди что-то хлюпало, да и у меня горло сжало, не продохнуть.

Снова мы у какой-то черты, подумал я.

Пошли на вокзал. До того, как водится, долго препирались, кому платить. Я, конечно, уступил, как-никак, Вена его город. Мой — Вршац!

Оказалось, вокзал совсем близко. Но я все равно не нашел бы его. Гарри забежал в какой-то магазин, вынес сверток — для меня.

— Фрукты в сахаре, — сказал Гарри Клейст.

— Да кто же их есть будет?

— Ой, ради бога, прости, я не хотел… — И он опять побагровел, в груди захлюпало, и он глотнул воздух бледным ртом.

— Так-таки никого? — едва выговорил он.

— Да есть, Чеперко у меня есть.

— Кто это?

— Кто, кто, я бы и сам хотел это знать. Слушать умеет, все как есть вытянет.

Мы покружились возле вокзала, до отхода поезда еще было время. Гарри держал меня под руку и все твердил:

— Это ты, ты!

— Да, да, это я.

Потом мы прошли на перрон. На людей не смотрели. Остановились возле закрытого буфета на колесах. Гарри сказал:

— Ты должен приехать в Вену.

Я неопределенно пообещал — весной, осенью, в будущем году.

— Приезжай этой осенью и на сколько сможешь. Ведь ты на пенсии!

Дал мне шестизначные номера телефонов — домой и в аптеку.

Я поднялся в вагон. Гарри Клейст снял шляпу и встал почти по стойке «смирно» возле закрытого буфета на колесах.

Поезд двинулся, а я стоял у окна, пока Гарри Клейст не превратился в черную точку. И думал: вот так и смерть леденит зрачок и все уменьшает — лица, дома, дороги, небо, все убегает от тебя, все краски жухнут, и мрак затягивает тебя в свое логово.

В купе — мои громкоголосые спутники, каждый что-то показывает, накупили всякой всячины. Спрашивают и меня, я ткнул в пакет над головой. Все мне осточертело. Соседи мои увидели, что я не охотник заглядывать в чужие свертки, и отстали, а меня гложет мысль: «Один, один на всем белом свете!» Скоро я заснул…

Чеперко, ты не спишь, ждешь, что дальше? Дальше всегда есть.

Прошло два года, снова занесло меня на венский вокзал. Прошвырнулся туда-сюда, вижу буфет на колесах опять закрыт. Верно, его открывают только для ночных поездов. И тут начал я раздумывать: звонить или не звонить. «Да — нет», впору гадать на ромашке. Смотрю на стеклянную будку, ведь это совсем просто, убеждаю себя, монета есть, снимешь трубку, бросишь монету…

Вытащил записную книжку, вошел в будку и набрал шестизначный номер аптеки.

Подошел Гарри Клейст. Он сразу понял, кто у телефона. Мне показалось, он поперхнулся — такой треск раздался в трубке, кашель. Но тут же он засмеялся и обрушил на меня лавину слов: обедаем у него дома, он хочет, чтобы обед был праздничный, сейчас он позвонит жене, pas de problèmes[54], меня все давно ждут, на вокзал за мной придет его дочь Кэти. Она знает сербский, немного, правда, но знает. В руке у нее будет синий платок — опознавательный знак, а меня он ей опишет, собственно, давно уже описал.

Затем в трубке снова раздался хриплый кашель, потом смех и новый поток слов: завтра вечером отправимся вдвоем в горы под Веной, на виноградники, завалимся в какую-нибудь корчму, будем дуть рислинг, знаешь деревенские корчмы, подмигнем какой-нибудь хозяюшке…

Гарри Клейст кричал: «Седина в бороду, бес в ребро». Он снова поперхнулся, в трубке раздался сигнал, что время разговора истекает. Я успел только расслышать: «Будь здоров, до обеда!»

Я слонялся по вокзалу, лениво зевал. Придет Кэти, она родилась после Йошавки. Черт побери, чего хочет Гарри Клейст?

Пришла — быстрая, ладная. А я не знаю, куда руки-ноги деть. Синие глаза Гарри с Йошавки. Говорит: «Мутти готовит обед, а мы пока пройдемся по городу».

Иду рядом с ней, странно так. А она, глупышка, смеется, разглядывает меня.

Привела в картинную галерею, бывший дворец. Показала памятник Марии Терезии. Да, вот она, императорская Вена, из этих покоев все выходило! Детьми мы, Чеперко, в чижика играли, в салки, а когда припускал дождик, прятались под стрехами и тутовниками и пели: «Дождик начинается, Австрия кончается». Черта с два кончается. Осталась не империя, а кое-что пострашнее, что не так-то легко разрушить.

Иду, значит, я, Чеперко, по императорским покоям и думаю: а где же это могила Потиорека?[55] Он стоял со штабом в 1915 году в Баня-Ковиляче, готовился взять Белград ко дню рождения Франца Иосифа, так сказать, маленькая столица в виде именинного торта. В Вене уже придумывают новый орден для Потиорека, старых не хватает. И делегация императорского двора прибывает в Ковилячу и вручает ему орден. Белград пал в назначенный срок. Потиорек посылает донесение в Вену и предлагает присоединить к монархии на вечные времена правый берег рек Дрины, Савы и Дуная с прилегающими возвышенностями и таким образом полностью отрезать Сербию от водных путей. Какую участь готовили, а? Запереть сербов в ящик. Да, да, Чеперко, резоны всегда находятся. Море соленое, и правый берег тебе ни к чему. Вот что такое Вена! И кто только этих упырей расплодил? В Салониках был один мясник, громадный детина. Все думали, он мясник как мясник, людям мясо режет, а он упырь был. Пока суд да дело, он из людей кровь выкачивал.