Неразделимые - [44]

Я снова думаю: и чего замлел? Хочешь дать тягу — беги. Мне только на руку. Снова себя распаляю: он твой враг! Мы своих даже похоронить не смогли, остались на ветках — птицами. Нет больше Мики, Митара и молоденького боснийца… Так люди у людей отнимают жизнь.

Вожу языком во рту, курить охота. Немец чистый, белый. Лица его я толком не видел, не знаю, есть ли на нем хоть один шрам; это все равно что в зверя стрелять. Хорошо, что хоть говорить с ним не могу.

Увидел я красноватые кусты, решил: здесь. Тронуть его за плечо и показать? Надо ведь по правилам: снять китель, брюки — все ж новое. И сапоги.

Тронул его за плечо, он вздрогнул.

— Вон туда, в те кусты, — сказал я.

Он кивнул головой и словно бы произнес: «Ладно».

Должно быть, я ослышался. Откуда немцу знать сербский?

Залез он в снег по колени. В кустах два пня чернеют. Смерил я его взглядом с головы до пят и говорю:

— Садись на пень.

Он точно выполнил приказ. Я сел на другой, автомат положил на колени.

— Ты что, сербский знаешь?

— Знаю.

— Ух ты, а сам откуда?

— Из Вршаца.

— Здорово. — Сплюнул я в снег, тошнота к горлу подступает. — Как звать?

— Гарри Клейст.

— Да ты же настоящий шваб!

— Немец.

— Это одно и то же, осел, — говорю я.

— Чего ждешь, стреляй! — И Гарри Клейст стал весь багровый.

— Хорохоришься, шваб, а сам небось в штаны наложил. Я могу и нос тебе откусить. И уши — одно и другое. Будешь без ушей ходить. Видишь свинец (показываю ему пулю), жахнет в голову — и все.

Натужился весь, побледнел шваб. Правильно: перед смертным часом надо с него малость гонор сбить. И голова Мики мелькнула в кустах; золотой зуб глаза колет, не дает о себе забыть.

Ощетинился я, кусаю губы, выпущу, думаю, в него целую очередь. Я тоже белый как полотно, знаю, но все равно раздавлю его, как букашку. А Гарри Клейст обернулся, уставился на меня и говорит:

— Вот я и вижу тебя.

Чудно он как-то это сказал, вроде бы сам удивляясь.

— Ну и что?

— Вижу, говорю.

— И я тебя вижу.

— Черный, небритый. Все на тебе висит, так я себе вас и представлял. Звездочки на шапках дерьмовые.

— Ничего, будут у нас фабрики, наштампуем, какие надо.

Развязал я ему руки и дал свернуть цигарку. Это положено, пусть покурит.

— Крути толще, — сказал я.

Он вскинулся, закивал головой и засмеялся — точно стекло лопнуло. Свихнулся, что ли? Снова говорит:

— Вот, значит, ты какой.

— Какой?

Он глядит поверх кустов и говорит словно про себя:

— Здесь, в Боснии, я пятьдесят три дня. Сегодня пятьдесят третий. Раньше на Кавказе был. Гоняемся мы за вами повсюду. Будто с резиной воюем: то натянется, то снова ослабнет, то вы есть, то вас нет. Ни одного убитого не видели. Я был в Яйце.

— И я, — говорю.

— Без единого выстрела подходите. Ищете лазейку…

— И хоп в город, с тыла, прямо в сердце, куда выйдет. Мы ночью воюем.

— Мы днем, — говорит Гарри Клейст.

— Точно, в этом разница. У ваших офицеров пистолеты.

— И у ваших тоже, — говорит Гарри Клейст.

— И тут разница. У ваших пистолет предназначен для тебя, простого солдата. Чтоб слушался, чтоб вперед шел. Потому вы днем и воюете, чтоб вас видно было. А мы ночные отряды, можно сказать, сами себе командиры. И территория нам знакома, вся наша.

— Понятно.

— Ты не артиллерист? — быстро спросил я.

— Нет. Пехотинец. Моторизованная пехота.

Он курил не спеша, самокрутка толстая, надолго хватит. Поднял голову, посмотрел на мои руки и сказал:

— Я в аптеке служил фармацевтом.

— Об этом я тебя не спрашивал.

— Чтоб знал…

— Не хочу ничего знать, ты солдат.

— Понятно.

Цигарка его догорала. Нагнусь, подумал я, будто башмак завязать, поверну автомат и выпущу в него очередь. Пускай уйдет на тот свет, пока курит и не ждет смерти.

Окурок жжет ему пальцы, вокруг нас бескрайняя белизна. Только кусты красноватые. Что это за кусты?

— Это все Йошавка вокруг нас, — сказал он.

— Йошавка, — повторил я.

И тут мы замолчали, я боялся говорить с ним.

— Ну вот мы и на черте, — сказал я громко.

— Я на черте, а ты по другую сторону, — сказал Гарри Клейст и бросил окурок в снег.

— Все равно, главное — черта тут. Снимай сапоги.

Он медленно снял сапоги новые, целые.

— И китель.

— Холодно, — сказал Гарри Клейст.

— Ненадолго, — отозвался я.

— У меня здесь фотографии.

— Возьми их.

Он вертел их в руке.

— Не показывай!

— Да, мы солдаты, — устало произнес Гарри Клейст.

— Снимай брюки!

Снял он брюки, остался в длинных, облегающих исподниках. В руке по-прежнему держал три или четыре фотографии.

— Ну, шагай! — крикнул я.

— Лучше здесь. — И весь как-то обмяк, за живот ухватился, вот-вот упадет. Я заметил: в синих глазах слезы совсем светлые.

И вдруг в озаренье как заору:

— Марш в кусты! Проваливай на все четыре стороны.

А сам давай палить в небо. Всю очередь выпустил. Вокруг белый сумрак, всюду белое крошево. Освободил я немца, взял грех на душу. Ведь он может поджечь дом, стрелять, война-то идет, голова Мики осталась в развилке сучьев, корил я себя.

Возвратился в штаб, отдал сапоги, китель и брюки. Доложил: задание выполнил.

А вышло-то — не выполнил. Что клюешь носом, Чеперко? Выпей ракии, для сердца пользительно…

Несколько лет назад собрался я в Вену. Посмотреть на императорскую столицу, откуда к нам когда-то все беды шли. Отец мой, дядья — все воевали с ней. Громадный город, голубой Дунай. Во время оккупации была радиостанция «Дунай»: «Achtung! Achtung!»