Нерадивый ученик - [29]

Тефтель наблюдал за этим, лениво почесывая живот. По его мнению, было всего два возможных выхода из сложившейся ситуации: а) запереться в чулане и ждать, пока в конце концов все сами не выкатятся вон; б) постараться утихомирить их поодиночке. Первый путь был безусловно привлекательнее. Но потом он подумал об этом чулане. Там будет темно и душно и вдобавок одиноко. А он не привык к одиночеству. И потом, эти славные морские волки с брига «Леденец»{114}, или как его там, еще, чего доброго, вынесут к чертовой матери дверь чулана забавы ради. Тогда он окажется, мягко говоря, в затруднительном положении. Другой способ казался куда как хлопотнее, но представлялся более эффективным – по крайней мере, в отдаленной перспективе.

Так что он решил рискнуть и удержать свою безумную вечеринку от сползания из сумбура в полный хаос: выдал вина морякам и шуганул игроков в морру; познакомил толстушку с Шандором Рохасом, который ее в обиду не даст; помог утопленнице вылезти из душа, вытер ее и отправил в постель; еще раз поговорил с Солом; позвонил в мастерскую насчет холодильника, который, как кто-то заметил, потек. Вот то, что он успел сделать до наступления ночи, когда большинство гуляк отрубились и пьянка, подрагивая, замерла на пороге третьего дня.

Наверху Каллисто, заблудившийся в собственном прошлом, не почувствовал, что едва слышное биение птичьего сердца стало угасать. Обада стояла у окна, блуждая сквозь прах своего чудесного мира; температура не менялась, небо давно приобрело однородный серый оттенок. Потом какой-то звук снизу – женский визг, опрокинутое кресло, разбившийся стакан, он так и не понял что, – прорезался сквозь временной провал и вывел Каллисто из оцепенения; он почувствовал еле заметные судороги и слабое подрагивание птичьей головки, а его собственный пульс – словно взамен – стал сильнее.

– Обада, – едва слышно позвал он, – она умирает.

Девушка, будто зачарованная, пересекла теплицу и взглянула на руки Каллисто. Оба застыли в шатком равновесии, пока слабый стук сердечка нисходил в изящном диминуэндо до полной тишины. Каллисто медленно поднял голову.

– Я же держал ее, – произнес он в беспомощном изумлении, – чтобы отдать ей тепло моего тела. Как если бы я пересылал ей жизнь, чувство жизни{115}. Что же случилось? Разве тепло уже не передается? Неужели больше нет… – Он не окончил.

– Я только что была у окна, – сказала она.

Он откинулся назад, потрясенный. Мгновение она стояла в нерешительности; она уже давно поняла его навязчивую идею, но только сейчас осознала, что неизменные 37 градусов – главное. Внезапно, как будто найдя единственное и неизбежное решение, она бросилась к окну и, не успел Каллисто хоть что-то сказать, сорвала занавески и выбила стекло; тонкие руки окрасились кровью и засверкали осколками; она обернулась, чтобы видеть лежащего на кровати мужчину и вместе с ним ждать, пока установится равновесие, пока 37 градусов по Фаренгейту не возобладают и снаружи, и внутри, и на веки вечные и пока странная колеблющаяся доминанта их разделенных жизней не разрешится в тонику тьмы{116} и в финальное исчезновение всякого движения.

Под розой {117} {118}

После полудня над площадью Мухаммеда Али начали собираться желтые облака, вытянув в небо над Ливийской пустыней несколько ползучих усиков. По улице Ибрагима и через площадь бесшумно дул юго-западный ветер, неся в город холодное дыхание пустыни.

Да будет дождь, подумал Порпентайн, и поскорее бы. Он сидел на террасе кафе за кованым железным столиком и курил турецкую сигарету, потягивая третью чашку кофе; его пальто ольстер было брошено на спинку стоявшего рядом стула. Сегодня на нем был светлый твидовый костюм и фетровая шляпа, с которой спускался на шею, защищая ее от солнца, муслиновый шарф: с солнцем лучше не рисковать. Впрочем, сейчас, под натиском облаков, светило меркло. Порпентайн поерзал на стуле, выудил из жилетного кармана часы, взглянул на них и положил обратно. В который раз огляделся по сторонам, изучая европейцев на площади: одни спешили в банк «Османский Империал», другие задерживались у торговых витрин, третьи устраивались в кафе. Он старательно следил за тем, чтобы на лице, выражавшем предвкушение услад, не дрогнул ни один мускул; все выглядело так, будто у Порпентайна свидание с дамой.

Выглядело – для потенциальных наблюдателей. Один Бог знает, сколько их там. На практике их число сводилось к агентам Молдуорпа, опытного шпиона, так сказать, ветерана. «Ветеран» – это словечко часто старались вставить. Видимо, то был поклон старым добрым временам, когда таким определением награждали за героизм и мужество. Возможно и другое объяснение: теперь, когда век кубарем катился к концу, когда традиции шпионажа, создавшего негласный кодекс чести, рушились, когда условия предвоенного поведения определялись (как утверждали некоторые) на игровых площадках Итона, такой знак отличия помогал не раствориться в этом своеобычном haut monde[22], пока провал – личный или всей группы – навечно не впечатывал ваше имя в шпионские анналы. Порпентайна же наблюдатели звали «Il semplice inglese»