Непростые истории 5. Тайны ночных улиц - [45]

— Давно эта падаль тут валяется?

Старый наёмник спрыгнул в канаву.

— Чуть больше двух дней. Начал поспевать, но пока не раздулся. Ох, не нравится мне это…

В голосе Волдо слышалась тревога.

— Что особенного в мёртвом хорвате? — Аксель пожал плечами. — Приехали. Пограбили. Один отстал и нарвался.

— Может, и так. — Волдо почесал подбородок. — Хорваты — ублюдки суеверные. Своего так просто не бросили бы.

— Фуражиры? У этих в вопросе практичности и суеверия побеждает первое.

Старый наёмник хмыкнул.

— Это так. Но разве практично оставлять в кошельке мертвеца звонкое серебро? Бросать тут пусть и дрянные, но пистолеты? Саблю?

— Бой? Местные лютеране увидели, что имперцев немного, собрались и дали отпор? — Аксель понимал, что его версия — полная глупость. Но для капитана было важным оставить последнее слово за собой.

Не вышло.

— Где, в таком случае, «местные лютеране», а, капитан? — Волдо поправил сползший на бок ремень. — Кроме пятерых висельников — ни одного. И потом… Хотел бы я верить, что раны на дохлом ублюдке оставил крупный волкодав. Вот только не получается.

Аксель прижал к лицу платок.

— Волкодав. Или волк. В любом случае, что-то очень большое. И злобное. — Волдо с заметным трудом выбрался из канавы. — Я бы не удивился, обнаружь такое в глухом лесу. Но здесь?

— Когда мы стояли на Рейне, я видел стаи волков, бродивших по пустым улицам, — подал голос заметно побледневший шотландец. — Война любит волков. И двуногих, и четвероногих.

Волки. Люди. Люди, как волки. Аксель Бьерклуд подумал, что смертельно устал от всего этого. Пока был жив Северный Лев, во всей этой войне был какой-то смысл. А что теперь? За что он, шведский дворянин, сражается тут, в Швабии? За единоверцев? Смешно. Католики и лютеране дерутся с обеих сторон. За славу? Аксель видел множество битв. Горы трупов. Сотни раненых и умирающих. Видел едкий пороховой дым и блеск стали. И ничего славного там не было. Все знамёна были одинаково замараны кровью и липкой грязью.

— Капитан! Капитан! — хриплый голос здоровяка с мушкетом прервал размышления. — Там, это… Мы нашли жителей. Всех. Наверное…

Тяжёлые двери со скрипом распахнулись, и Аксель шагнул в сумрак притвора. Тусклый вечерний свет, преломлённый в разноцветных витражах и рассеянный среди ряда массивных колонн, не дал дворянину разглядеть открывшееся зрелище сразу. Зато обоняние не подвело: в кирхе царил тяжёлый смрад бойни. Запах свернувшейся крови. Запах разрубленных на куски туш. Запах непроизвольно опорожнившихся кишечников и мочевых пузырей. Не подвел и слух: басовитое гудение мириадов мух свидетельствовало, что ныне в этой кирхе смог бы воплотить себя сам Вельзевул.

Шотландца, что зашел в кирху следом, шумно вырвало прямо на пороге. Волдо и здоровяк-мушкетёр оказались крепче.

Аксель медленно шёл вперед. Почему-то это было важно — увидеть, что скрывалось в полутьме сводчатого нефа. Шаг, другой, третий. Глаза мало-помалу привыкали к тусклому и искажённому витражами свету. Наконец…

Жители городка действительно были здесь. Все или почти все. Тринадцать человек, во главе с пастором, были намертво прибиты гвоздями к лавкам, изображая чудовищную пародию на тайную вечерю: выколотые глаза, распоротые животы и «улыбки» — разрезы цвета запёкшейся крови. «Столом» для мёртвых «апостолов» и «спасителя» служил вывороченный и вытащенный в центр нефа алтарь, старательно перемазанный кровью и дерьмом.

Остальные горожане… Кто-то сидел на лавке, держа в руках собственную голову. Некоторые были привязаны к колоннам лентами кишок. Дети и младенцы просто валялись на каменных плитах окровавленной бесформенной грудой.

На это нельзя было смотреть. Это было… словно взгляд в самую глубину чёрной преисподней. Но Аксель смотрел и запоминал. Почему-то запомнить эту мрачную вакханалию крови и жестокости было для него сейчас самым важным. Словно во всём этом таился какой-то ключ. Ключ… к чему? Ответа он не знал, но не сомневался, что в свое время истина откроется. К добру или к худу.

На постоялый двор возвращались молча. Даже рыжий задира не пытался подначивать капитана. Шотландец был поражён до глубины души, хотя, казалось бы, наёмников сложно удивить бессмысленной жестокостью. Волдо несколько раз пытался что-то сказать, но замолкал, едва открыв рот.

Зачем кому-то понадобилось вырезать под корень городок? Что творилось в головах у тех, кто сотворил подобное?

— Магдебург, — наконец, сказал Волдо.

— Магдебург? Не понял, при чём тут…

— Я тогда был при армии Тили. Точнее, среди кавалеристов Паппенхейма. Магдебург надо было взять во что бы то ни стало. И мы его взяли. И перепились. А потом была резня. Но…

Волдо снова замолчал. Затем, кашлянув, продолжил.

— Но там были свои причины. И мы не убивали женщин. О, нет. Пользовали, не без этого. Но зазря — не убивали. Потом Тили устроил венчание, да. — Старый наёмник хохотнул. — Магдебургские свадебки. Все молодухи стали солдатками. А старух пинками прогоняли прочь от походных шатров.

— Весёлая жизнь была у папистов, — медленно проговорил Аксель. — Под шведскими знаменами, небось, не так?

Волдо словно его не слышал.

— Да, Магдебургские свадебки… А тут — кровавая месса. Для дьявола. И для мертвецов.