Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - [87]

; недоверием к людям, берущим ситуацию в свои руки, фильм «демонстрирует одновременно стремление к социальной справедливости и страх перед тем, во что оно выльется, когда начнется разгул толпы»⁸. Рамакришнан Картик в связи с этим задает прозорливый вопрос об огромной популярности фигуры Джокера в предыдущем фильме: чем объясняется столь резкий настрой против Бейна при довольно снисходительном отношении к Джокеру в предшествующей части? Ответ прост и убедителен:

Джокер, призывающий к анархии в чистом виде… критически акцентирует лицемерие буржуазной цивилизации в ее нынешнем виде, [но] его взгляды не могут перерасти в действие масс. <…> Бейн, с другой стороны, представляет экзистенциальную угрозу репрессивной системе. <…> Его сила обусловлена не только его физическими данными, но и умением командовать людьми и мобилизовать их для достижения политической цели. Он олицетворяет авангард, организованного представителя угнетенных, ведущего политическую борьбу от их имени, чтобы вызвать структурные изменения. Существования такой силы, обладающей наибольшим подрывным потенциалом, система не может допустить. Она должна быть устранена⁹.

Однако, даже если Бейну недостает очарования Джокера в исполнении Хита Леджера, ему присуща одна особенность, отличающая его от Джокера: безусловная любовь, которой и объясняется его твердость. В короткой, но трогательной сцене он рассказывает Уэйну об акте любви, пережитом им в разгар ужасных страданий: он спас Талию-ребенка, не задумавшись о последствиях и заплатив за это страшную цену (Бейна избили до полусмерти, пока он защищал ее)¹⁰. Картик совершенно справедливо относит это событие к давней традиции, простирающейся от Христа до Че Гевары и превозносящей насилие в качестве «дела любви», как в знаменитых строках из дневника Че Гевары: «Рискуя показаться смешным, хотел бы сказать, что истинным революционером движет великая любовь. Невозможно себе представить настоящего революционера, не испытывающего этого чувства»¹¹. Здесь мы имеем дело не столько с «христификацией Че», сколько с «чегиваризацией» самого Христа – Христа, чьи «возмутительные» слова из Евангелия от Луки («если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником», 14:26) указывают в том же самом направлении, что и знаменитая цитата Че: «Возможно, вам придется быть жесткими, но не теряйте своей нежности». Утверждение о том, что «истинным революционером движет великая любовь», нужно воспринимать вместе с гораздо более «сомнительным» утверждением Гевары о революционерах как «машинах убийства»: «Ненависть как фактор борьбы: непримиримая ненависть к врагу, преодолевающая природные ограничения человеческой личности и превращающая ее в эффективную, яростную, действующую холодно и избирательно машину уничтожения. Наши солдаты должны быть такими; народ, не способный ненавидеть, никогда не одержит победы над жестоким врагом»¹².

Или, если еще раз перефразировать Канта и Робеспьера: любовь без жестокости бессильна; жестокость без любви слепа, как недолгая страсть, легко утрачивающая свой напор. Че Гевара здесь перефразирует утверждение Христа о единстве любви и меча: в обоих случаях подспудный парадокс заключается в том, что именно жестокость, связь с насилием делает любовь ангельской, возвышает ее над обыденной неустойчивой и жалкой сентиментальностью. Эта связь толкает любовь за пределы природных ограничений человека и превращает ее в безусловный импульс. Поэтому, хотя Гевара определенно верил в преобразующую силу любви, вы бы никогда не услышали, как он напевает «all you need is love». Что вам нужно, так это любить с ненавистью или, как выразился Кьеркегор, необходимым следствием («истинного») христианского требования возлюбить своего врага является «требование ненавидеть возлюбленного из любви и в любви. <…> Настолько сильно – с человеческой точки зрения, до своего рода безумия – может христианство настаивать на требовании любви, если любовь должна быть исполнением закона. Поэтому оно учит, что христианин, если потребуется, сможет возненавидеть и отца, и мать, и сестру, и возлюбленную»¹³.

Такое понимание любви, в отличие от любви эротической, следует рассматривать – со всей той значимостью, какую ей придавал апостол Павел, – как сферу чистого насилия, сферу за пределами закона (законной власти), сферу насилия, которое не обосновывает и не поддерживает закон, сферу агапэ¹⁴. Следовательно, здесь мы имеем дело не с простой грубой ненавистью, требуемой жестоким и ревнивым Богом: «ненависть», предписанная Христом, является не какой-то псевдодиалектической противоположностью любви, а непосредственным проявлением агапэ. Именно сама любовь предписывает нам «отключаться» от того органического сообщества, в котором мы родились, – как говорит апостол Павел, для христианина нет ни мужчин, ни женщин, ни иудеев, ни эллинов. Итак, повторим, если акты революционного насилия являются «делами любви» в самом строгом кьеркегоровском смысле слова, то не потому, что революционное насилие «в реальности» направлено на установление ненасильственной гармонии. Напротив, подлинное революционное освобождение гораздо более прямо связано с насилием, это насилие как таковое (насильственный жест отвержения, установления различий, проведения линии раздела). Свобода – это не блаженно-нейтральное состояние гармонии и равновесия, а собственно насильственный акт, нарушающий это равновесие. Вот почему, если вернуться к фильму «Темный рыцарь: возрождение легенды», единственной истинной любовью в нем оказывается любовь Бейна, «террориста», очевидно противопоставленного Бэтмену.