Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - [71]

Когда антиглобалисты и прочие борцы за радикальную эмансипацию начинают свою борьбу, они, как правило, разделяют некоторые аксиомы, касающиеся их идей и организации и служащие, по-видимому, своего рода обобщением того, что современные левые считают несомненным. Во-первых, они придают особое значение антиевроцентризму, подчеркивая необходимость разорвать оковы западной мысли, породившей капиталистическую модернизацию. Во-вторых, критикуя пассивизацию нашей жизни (чем более лихорадочной кажется наша активность, тем больше мы превращается в пассивные элементы, регулируемые анонимным порядком), они настаивают на необходимости активной борьбы против простого политического представительства. Наконец, они заявляют, что эпоха иерархических порядков с доминирующей фигурой Господина завершилась: мы входим в новую вселенную множеств, динамических латеральных связей, молекулярных самостоятельных организаций, которые невозможно тотализировать.

Но что, если как раз эта триада и формирует главное «эпистемологическое препятствие» для обновления левых?

Если говорить о глобальном капитализме, возникшем в Европе, но сейчас представляющем собой систему, в которой Европа постепенно утрачивает свою ведущую роль, то следует быть особенно осторожным, чтобы не поддаться нерефлексивному антиевроцентризму, порой выступающему идеологическим прикрытием для отказа от того, за что еще стоит побороться в европейском наследии. Образцовый пример человека, поступающего таким именно образом, – Вальтер Д. Миньоло, недавно раскритиковавший мою защиту левого евроцентризма:

Мои чувства неевропейского мыслителя задело уже первое предложение в статье Жижека: «На слово “евроцентризм” любой уважающий себя постмодернистский левый интеллектуал отреагирует столь же резко, как Геббельс на слово “культура”, – его рука потянется к пистолету, и он начнет изрыгать обвинения в протофашистском евроцентристском культурном империализме. Однако можно ли представить себе левую апроприацию европейского наследия?» <…> Мой ответ на этот пассаж, опубликованный в нескольких изданиях, таков: «На слово “евроцентризм” любой уважающий себя интеллектуал и борец за деколонизацию отреагирует не столь резко, как Геббельс на слово “культура”, – его рука не потянется к пистолету, и он не начнет изрыгать обвинения в протофашистском евроцентристском культурном империализме. Рука уважающего себя интеллектуала и борца за деколонизацию потянется к Францу Фанону: “Сейчас, товарищи, прямо сейчас пора решиться перейти на другую сторону. Мы должны наконец сбросить тяжелый покров ночи и обратиться к свету. Нужно встретить зарю нового дня готовыми, просвещенными и непоколебимыми. Итак, братья мои, разве можно не понимать, что у нас есть дела поважнее, чем следовать примеру Европы”. <…> У нас, пусть не философов, но интеллектуалов и борцов за деколонизацию, “есть дела поважнее”, как сказал бы Фанон, чем обсуждение проблем, о которых дискутируют европейские философы»¹⁷.

Получается, что Миньоло на свой лад вторит боевому кличу Бодрийяра «Забыть Фуко!»: забудьте Европу, у нас есть дела поважнее, чем возиться с европейской философией и, тем более, бесконечно ее деконструировать. Ирония здесь в том, что сам Фанон, очевидно, не внял этому призыву, ведь он много и тщательно занимался Гегелем, психоанализом, Сартром и даже Лаканом. Поэтому когда я читаю нечто вроде написанных Миньоло строк, моя рука тоже тянется к Фанону – вот такому:

Я человек, и что мне нужно вернуть себе, так это все прошлое мира. Я ответственен не только за восстание рабов в Санто-Доминго. Всякий раз, когда человек вносит свой вклад в победу достоинства человеческого духа, всякий раз, когда он говорит «нет» попыткам подчинить его собратьев, я чувствую солидарность с его действиями. Мое основное призвание ни в коем случае не следует выводить из прошлого цветных народов. Я никоим образом не обязан посвящать свою жизнь воскрешению несправедливо игнорируемой черной цивилизации. Я не сделаюсь человеком того или иного прошлого. <…> Моя черная кожа – не хранилище определенных ценностей. <…> Разве нет у меня на этой земле дел получше, чем мстить за чернокожих XVII века? <…> Я, как цветной человек, не имею права надеяться, что в белом человеке кристаллизуется вина за прошлое моей расы. Я, как цветной человек, не имею права искать способа пытаться уязвить гордость моего бывшего господина. У меня нет ни права, ни обязанности требовать компенсации за моих угнетенных предков. Нет черной миссии; нет белого бремени. <…> Я не хочу быть жертвой Ухищрения черного мира. <…> Зачем мне требовать от сегодняшних белых людей ответа за работорговцев XVII века? Зачем мне всячески стараться заронить чувство вины в их души? <…> Я не жертва того рабства, что дегуманизировало моих предков. <…> Было бы чрезвычайно интересно обнаружить созданную чернокожими литературу или архитектуру III века до н. э. Мы были бы счастливы узнать о существовании переписки между каким-нибудь черным философом и Платоном. Но при этом решительно непонятно, как этот факт смог бы повлиять на жизнь восьмилетних детей, работающих на тростниковых плантациях Мартиники или Гваделупы. <…> Я нахожусь в мире и признаю, что имею одно и только одно право: требовать человеческого поведения от других