Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - [53]

Здесь, опять-таки, очень важно определить, что именно означает это «гораздо большее» (изменить общество больше, чем просто превратить его в либеральную демократию). Всем известно остроумное замечание Уинстона Черчилля о демократии, которое обычно передают так: «Демократия – наихудшая форма правления, если не считать всех остальных». В действительности 11 ноября 1947 года в Палате общин Черчилль выразился несколько менее парадоксально и искрометно: «Много разных форм правления применялось и еще будет применяться в этом грешном мире. Никто не притворяется, что демократия – идеал или ответ на все вопросы. Более того, утверждалось, что демократия является наихудшей формой правления за исключением всех тех других форм, которые применялись время от времени»²⁴. Подспудная логика этого наиболее четко проявляется, если к изречению Черчилля применить лакановские «формулы сексуации» и перефразировать его следующим образом: «Демократия – худшая из всех систем, однако по сравнению с ней любая другая система хуже». Если взять все возможные системы в целом и ранжировать их, то демократия окажется худшей и займет нижнюю строчку списка; однако если поочередно сравнивать демократию с каждой из других систем, то она оказывается лучше, чем любая из них²⁵. Разве нечто подобное не справедливо (или не кажется справедливым) в отношении капитализма? Если анализировать его абстрактно, пытаясь поместить в иерархии всех возможных систем, то он представляется худшим – беспорядочным, несправедливым, разрушительным. Однако если сравнивать конкретным, прагматичным образом с любой альтернативой, то он все же лучше, чем любая из них.

Этот «нелогичный» дисбаланс между универсальным и частным является прямым свидетельством эффективности идеологии. В США в конце июня 2012 года, незадолго до решения Верховного суда о реформе здравоохранения Обамы, был проведен опрос общественного мнения, показавший, что «большинство людей поддерживают основную часть пунктов закона»: «Большинство американцев выступают против реформы здравоохранения президента Барака Обамы, несмотря на то что они решительно поддерживают основную часть его положений, – об этом свидетельствует опрос, проведенный Reuters/Ipsos в воскресенье, за несколько дней до того, как Верховный суд должен решить судьбу закона. Результаты опроса показывают, что республиканцы убеждают избирателей отказаться от реформы Обамы, даже если им многое в ней нравится – например, идея разрешить детям пользоваться страховкой родителей до двадцати шести лет»²⁶. Здесь мы сталкиваемся с идеологией в самом чистом виде: большинство хочет усидеть на двух (идеологических) стульях. Они хотят получить реальную выгоду от реформы здравоохранения, отвергая при этом ее идеологическую форму (которую они считают угрозой «свободе выбора»): они отвергают воду, но принимают H₂O или, если угодно, отвергают фрукты (в принципе), но хотят есть яблоки, сливы и клубнику.

Зачарованность страданием

Один из способов преодолеть (или по крайней мере нейтрализовать) эту путаницу – прямо обратиться к человеческим страданиям: мы определенно можем вмешиваться, чтобы облегчать их, не так ли? Однако все ложное в идее и практике гуманитарных вмешательств сделалось очевидным на примере Сирии. Есть страшный диктатор, который травит ядовитыми газами собственный народ, но кто выступает против его режима? Похоже, что все остатки демократического светского сопротивления более или менее растворились в месиве групп исламских фундаменталистов, поддерживаемых Турцией и Саудовской Аравией, с сильным теневым присутствием «Аль-Каиды». (Вспомните, что год назад представитель высшего духовенства Саудовской Аравии призвал мусульманских девушек отправиться в Сирию и поддержать повстанцев, предлагая себя для групповых изнасилований, поскольку повстанцам не хватало сексуальной разрядки!)

Что касается Асада, то его Сирия хотя бы изображала из себя светское государство, поэтому неудивительно, что христианские и другие меньшинства в настоящее время склонны занимать его сторону, выступая против суннитских повстанцев. Короче говоря, мы имеем дело с неясным конфликтом, смутно напоминающим ливийское восстание против Каддафи: здесь нет четких политических интересов, нет признаков широкой освободительно-демократической коалиции, а есть лишь запутанная сеть религиозных и этнических альянсов, в том числе обусловленных влиянием сверхдержав (США и Западной Европы с одной стороны, России и Китая с другой). В таких условиях любое прямое военное вмешательство было бы политическим безумием с неимоверными рисками. Что, если после падения Асада власть в стране возьмут радикальные исламисты? Повторят ли США свою ошибку, допущенную в Афганистане, где они вооружили будущих боевиков «Аль-Каиды» и «Талибана»?

В столь тяжелой ситуации военное вмешательство может быть оправдано только краткосрочным саморазрушительным оппортунизмом. Нравственное возмущение, нередко служащее рациональным обоснованием силовых методов вмешательства («мы не можем допустить использования ядовитых газов против мирных жителей!»), является показным и, очевидно, даже те, кто его озвучивает, не принимают его всерьез. (Как мы теперь знаем, США сквозь пальцы смотрели на применение ядовитых газов против иранской армии Саддамом Хусейном и помогали ему, предоставляя спутниковые снимки вражеских войск – почему тогда не учитывались нравственные со-ображения?) Столкнувшись со странной этикой, оправдывающей поддержку одной фундаменталистской преступной группы против другой, нельзя не разделить реакцию Рона Пола на позицию Джона Маккейна, выступавшего за решительное вмешательство: «С такими политиками и террористы не нужны»