Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - [50]

Я был бы совершенно счастлив, если бы крайне левые политики в США смогли реформировать систему путем обеспечения всеобщего здравоохранения, эффективного перераспределения богатств за счет пересмотренного налогового кодекса, введения действенных ограничений на финансирование избирательных кампаний, предоставления политических прав всем избирателям, гуманного обращения с рабочими-мигрантами, осуществления многосторонней внешней политики, которая бы интегрировала американскую власть в международное сообщество, и т. д., то есть вмешались в капитализм посредством серьезных и масштабных реформ… Если после всего этого Бадью и Жижек продолжат жаловаться, что нас все еще преследует монстр по имени Капитал, я буду склонен приветствовать этого монстра зевком²⁰.

Марк Манолопулос ехидно окрестил такую защиту капитализма «капутолизмом»²¹. Проблема здесь не в сделанном Капуто выводе: если всего перечисленного можно достичь в рамках капитализма, то почему бы не остаться в нем? Проблема кроется в исходной посылке о том, что все это возможно в системе координат нынешнего глобального капитализма. Что, если перечисленные Капуто частные неполадки капитализма вовсе не случайные перебои, а структурно необходимые? Что, если мечта Капуто – это мечта об универсальности (универсальном капиталистическом порядке) без ее симптомов, без критических точек, в которых находит выражение «вытесняемая истина»?

Сегодняшние протесты и восстания поддерживаются различными наслоениями, чем и объясняется их сила: они борются за «нормальную» парламентскую демократию против авторитарных режимов; против расизма и сексизма, особенно против ненависти к иммигрантам и беженцам; за государство всеобщего благоденствия и против неолиберализма; против коррупции в политике и экономике (например, против компаний, загрязняющих окружающую среду); за новые формы демократии, выходящие за рамки многопартийных ритуалов. Они ставят под сомнение глобальную капиталистическую систему как таковую и пытаются не дать угаснуть идее некапиталистического общества. Здесь нужно избегать двух ловушек: ложного радикализма («что действительно важно, так это ликвидировать либерально-парламентский капитализм, все другие задачи второстепенны»), а также ложного градуализма («сейчас мы боремся против военной диктатуры и за простую демократию, оставьте пока свои социалистические мечты, они сбудутся позже – возможно»).

Таким образом, ситуация по-настоящему сверхдетерминирована, и можно без смущения обратиться к старым маоистским разграничениям между основными и вторичными противоречиями (или, скорее, антагонизмами), между тем антагонизмом, который является основным в итоговом анализе, и тем, который преобладает сейчас. Например, есть конкретные ситуации, когда настаивать на принципиальном антагонизме значит упустить возможность нанести удар в интересах текущей борьбы. Только политика, полностью учитывающая всю сложность сверхдетерминации, достойна называться политической стратегией. Когда нам приходится заниматься конкретной борьбой, ключевой вопрос таков: как наше участие или разобщение с ней отразится на других противостояниях? Общее правило гласит, что, когда восстание начинается против репрессивного, полудемократического режима, как это случилось на Ближнем Востоке в 2011 году, легко мобилизовать большие толпы людей под лозунгами, выбранными в угоду публике: за демократию, против коррупции и т. д. Но затем мы постепенно подходим к более трудным альтернативам, когда наше восстание достигает своей прямой цели и мы начинаем понимать: то, что нас действительно беспокоило (наша несвобода, унижения, социальная коррупция, отсутствие перспектив достойной жизни), продолжается в новом обличье. В Египте протестующие избавились от репрессивного режима Мубарака, но коррупция не исчезла, а перспектива достойной жизни отодвинулась еще дальше. После свержения авторитарного режима могут исчезнуть последние следы патриархальной заботы о бедных, так что вновь обретенная свобода сводится де-факто к свободе выбирать форму своего страдания: большинство не только остаются бедными, но, что еще хуже, им говорят, что теперь они, будучи свободными, сами несут ответственность за свою бедность. В таком сложном положении нужно признать, что в самой цели был изъян, что она была поставлена недостаточно конкретно, ведь, скажем, стандартная политическая демократия также может являться формой несвободы: политическая свобода может легко обеспечить правовую основу для экономической зависимости, когда малоимущие «свободно» продают себя в рабство. Следовательно, мы вынуждены требовать большего, чем просто политической демократии: нам необходима демократизация социальной и экономической жизни. Короче говоря, мы должны признать: то, что мы сначала приняли за неуспех усилий, направленных на полноценную реализацию благородного принципа демократической свободы, в действительности является имманентным недостатком самого этого принципа. Осознать, каким образом искажение понятия и его неполная реализация вызываются искажением, присущим этому понятию, значит сделать большой шаг в политическом образовании.