Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - [37]

Стратегия Весны, имитирующей беременность, сложна: ее цель – не просто заставить семью принять ее брак, поставив их перед (ложным) свершившимся фактом, она также (и даже в первую очередь) связана с внутренней психической экономикой взаимоотношений пары и с тем, как перейти к полноценному половому акту. Иначе говоря, очевидно, что Весна не желает идти по пути простого нарушения нормы, навязанной ее отцом, она не готова принять всю ответственность за (половой) акт, не считаясь с большим Другим (в данном случае с отцовским авторитетом). Она хочет не только заниматься сексом на законных основаниях, но и (в чем заключается еще большая перверсия) быть вынужденной сделать это под давлением того самого авторитета, который должен это запрещать. Вот почему она, вместо того чтобы поддерживать видимость целомудрия и заниматься сексом тайно, незаметно для Другого, как это делают большинство юных любовников, создает (ложную) видимость недозволенного секса, хотя в реальности сохраняет целомудрие. Посыл здесь таков: мы не лицемеры, притворяющиеся чистыми и целомудренными, но тайно предающиеся недозволенным удовольствиям; напротив, мы лицемеры, делающие вид, будто бы предаются недозволенным удовольствиям, но тайно предпочитающие целомудрие. Эта ложная видимость недозволенных удовольствий порождает непристойные ожидания, которые обманываются, когда вскрывается ложность видимости – и в этот момент девушка может наконец заняться сексом под покровительством большого Другого в лице отцовского авторитета, выполняя его непристойное предписание. Данная стратегия обнажает двусмысленность отцовского авторитета. Она вынуждает авторитет явно проявить свою непристойную изнанку. В то же время она демонстрирует, что успешный половой акт – не просто вопрос интимных страстей, он должен быть опосредован через большого Другого в лице некоего символического авторитета. Изменившаяся реакция болтливых соседей служит прекрасным примером того, как действует Сверх-Я: оно оказывает давление, чтобы навязать сексуальные ограничения, воспрепятствовать сексуальному контакту; однако под этой видимостью скрывается его истинное предписание: «Сделай это, наслаждайся! Я хочу, чтобы ты делал именно то, что я тебе запрещаю!» Другими словами, ты виновен, если нарушаешь запрет, но еще более виновен, если соблюдаешь его (что объясняет парадокс Сверх-Я: чем больше вы подчиняетесь его требованиям, тем более вы виновны). Фрейд доводит до крайности эту фундаментальную двойственность, присущую агентивности Сверх-Я – когда вы нарушаете нравственный стандарт, вы виновны; когда вы упускаете шанс нарушить его, вы еще более виновны: «Сверх-Я как будто говорит: ты виновен в любом случае»⁴⁵.

Эта неотъемлемая вина объясняет еще один переворот здравого смысла, связанный со Strafbedürfnis – потребностью быть наказанным, странным удовлетворением от болезненного наказания: не преступление вызывает чувство вины и наказание, а потребность в наказании порождает вину и дает начало преступным намерениям (и – иногда – действиям). Так откуда же проистекает эта изначальная потребность быть наказанным? Фрейд не обосновывает ее неким первобытным мазохизмом, тягой к наслаждению болью, а предлагает более сложный сценарий, затрагивающий саму базовую матрицу социализации, вхождения в законный порядок. Дело не только в том, что в псевдогегельянском смысле законный порядок нуждается в отдельных проступках (преступлениях) для утверждения своего авторитета через наказание нарушителей – все мы, даже те, кто никогда не были причастны ни к каким преступлениям, являемся субъектами права, считаясь потенциальными преступниками. Фрейд развил этот сценарий в знаменитом анализе «Братьев Карамазовых» Достоевского – романа, в котором трех братьев подозревают в убийстве отца, непристойного père-jouisseur (отца-сластолюбца):

…Для психологии совершенно безразлично, кто на самом деле совершил преступление, для нее важно лишь, кто желал его в своей душе и приветствовал его совершение, а потому все братья (включая контрастную фигуру Алеши) в равной мере виновны – и искатель грубых наслаждений, и скептический циник, и эпилептический преступник.

В «Братьях Карамазовых» есть сцена, в высшей степени характерная для Достоевского. Старец в разговоре с Дмитрием осознает, что тот таит в себе готовность убить отца, и бросается перед ним на колени. Это не может быть выражением восхищения, а должно означать, что святой отвергает искушение презирать или гнушаться убийцей и поэтому склоняется перед ним. Симпатия Достоевского к преступнику в самом деле безмерна, она намного превосходит сострадание, на которое несчастный имеет право, и напоминает о священном трепете, с которым в древности смотрели на эпилептиков и душевнобольных. Для него преступник – почти спаситель, взявший на себя вину, которую иначе вынуждены были бы нести другие. После его преступления больше не нужно убивать, а следует быть благодарным ему, в ином случае пришлось бы убивать самому⁴⁶.

Так как первобытное преступление (убийство непристойного праотца) есть элемент социального тела, связанного законом, то определение невинного субъекта Закона таково: тот, кому больше не приходится убивать, поскольку другой, «священный убийца», уже сделал это за него, реализовав желание невиновного. Таким образом, мы включены в законный порядок через преступление и вину: субъект Закона по определению является потенциальным преступником. Эта общая вина, составляющая универсальность законных граждан, возвращает нас к рефлексивному удвоению (правового) запрета. Закон не только запрещает, он и сам запрещается: «Закон есть запрет: это не значит, что он запрещает – он сам запрещен, это запретная территория… невозможно добраться до закона, а чтобы достичь уважительного согласия с ним, требуется не взаимопонимание с законом, а разрыв отношения с ним. Нужно вступать в отношения только с представителями закона, его примерами, его блюстителями. Они – не только его посланники, но и его разобщители. Нельзя знать, кем или чем является закон, где он находится»