Неприметный холостяк; Переплет; Простак в стране чудес - [171]

– Несомненно.

– И без обид?

– Без.

– Чудесно. Тогда я поговорю с тобой как старший брат, Фиппс. Когда шел по коридору, я встретил эту секретаршу, юную Динти Мур. Она выпорхнула из твоего номера. Стало быть, ранее, в какой-то момент, она в него проскользнула. Я задремал на пару минут, прислонившись к стене, а когда открыл глаза, увидел Глэдис Уиттекер, тоже выходящую из твоего номера. Вывод – стало быть, раньше она в него вошла. Сколько же дам вошли в твой номер за время моей сиесты? Даже теперь тут могут скрываться женщины, во всяких там трещинках или щелочках. Они прячутся под кроватью, таятся в гардеробных, выглядывают из-за кресел, а может, укрылись в ванной. Мне это не нравится, Фиппс. Ох не нравится, старый мой дружище! Возможно, ты примешься спорить, что сердце твое совсем молодо и ты просто следуешь примеру Казановы и Карла Второго. Но, повторяю, мне это не нравится. Изгони женщин из своей жизни, и ты заживешь лучше и чище. В этом секрет счастливой карьеры.

И высказавшись, Мэрвин снова погрузился в дрему.

Простак в недоумении смотрел на него. Чего-чего, а такого он ожидал меньше всего. В прежних беседах старый друг всегда выказывал повышенный энтузиазм в отношении противоположного пола. Простак все еще тщетно искал разгадку резкого поворота, когда Мэрвин очнулся и немедля завел с того места, на каком прервал свою речь:

– Каких только бед они не натворили! Женщины! Кто предал Капитолий? Женщина. Из-за кого Марк Антоний потерял весь мир? Из-за женщины. Кто стал причиной долгой, десятилетней, войны и, наконец, поверг Трою в прах? Женщина. Да, этот пол я не одобряю, – сурово заключил Мэрвин и добавил, что следовало бы даже принять закон.

Недоумение Простака возросло.

– А мне казалось, тебе нравятся женщины.

– Теперь, Фиппс, уже нет. Категорически. Когда-то сердце мое было открытым домом с надписью на коврике: «Добро пожаловать». Но теперь, Фиппс, сердце мое разбито на тысячи кусков. Оно превратилось в жалкие обломки, по которым гуляют ледяные ветры отчаяния. Женщина стерла меня в пыль, Фиппс. Столь же фальшивая, как и красивая. Я говорю о своей невесте. Вернее, о своей бывшей невесте.

– Чтоб я лопнул! Она уже бывшая?

– Еще мягко сказано. Настолько бывшей ты в жизни не видывал. Сегодня с утренней почтой я получил от нее письмо, отправленное из Нассау на Багамах. Она порывает всякие дипломатические отношения, дает мне отставку. Да, Фиппс, она выкинула меня вон, и жизнь стала пустой.

Чтоб забыл я свои терзанья, / предлагали радости мне, / и когда я хранил молчанье, / полагали, что я вполне / излечился от тяжкой страсти, / миновали мои напасти.

Излечился я, Фиппс? Миновали? Как бы не так! Правда, у меня и времени пока не так много было, – рассудительно добавил Мэрвин.

Простак искал слова, чтобы утешить друга.

– Мне ужасно жаль…

– Спасибо тебе, Фиппс. – Мэрвин явно хотел пожать руку Простаку, но промахнулся на два фута шесть дюймов и, потеряв равновесие, грохнулся на пол, потом поднялся, подбодрив себя возгласом «опля!», и начал снова: – Твое сочувствие трогает меня. Я не скажу, что оно залечило мое разбитое сердце, но трогает. Спасибо тебе, дружище. Вот оно как. Я очень прошу тебя, Фиппс, когда ты будешь рассказывать об этом злосчастном случае, говори обо мне, каков я есть. Не приукрашивай, но и не опускайся до злобы. Говори про человека, который любил неразумно, слишком сильно… У тебя не сохранилось где капелька виски, а?

– Боюсь, что нет.

– А скотча? Или бурбона? Я малый непривередливый.

– Да вроде ничего нет.

– И ладно. Такова жизнь, верно я говорю?

– Как же все случилось?

Мэрвин на минутку окунулся в размышления.

– Долгая и печальная история. Ярко иллюстрирует женское коварство, да и коварство вообще. Ты представляешь, что сделала эта девушка, Фиппс? Нет, молчи, я расскажу сам. Вспомни тот вечер, когда мы заскочили к Бримблам и ты там зачем-то лазал по деревьям. Ты припоминаешь, что я сказал тебе? Она приказала мне тогда завязать.

– Еще бы забыть! И ты ведь завязал?

Мэрвин подтвердил это с тяжким вздохом.

– Да, я бросил пить. И держал слово твердо и крепко. Понимаешь, Гермиона завела манеру появляться нежданно-негаданно, так что по-другому не получалось. Три долгие унылые недели ничто не смачивало моих губ, кроме ячменного отвара да лимонада. И что же случилось? С отцом, С. Хамилтоном Бримблом из Кинг-Пойнта, на Лонг-Айленде, и матерью, миссис С. Хамилтон Бримбл, как ни странно, тоже из Кинг-Пойнта, Гермиона отправилась в Нассау ради перемены климата, бросив меня одного… Одного в Нью-Йорке.

Мэрвин вздохнул опять, тяжелее прежнего. История, которую он намеревался рассказать, потрясла его до основания души. Простаку стало его до боли жалко, а по спине, когда он украдкой взглянул на часы, прокатилась холодная дрожь. Уже давным-давно убитой горем звезде полагалось бы сидеть в своей гримерке и накладывать грим.

– Расставание, – возобновил свое повествование Мэрвин, – было мучительным. Чувствовал я себя, как тип из этой поэмы, который мечется по свету, теряя своих газелей. Однако в любой, самой черной туче опытный глаз сумеет, если вглядится повнимательнее, рассмотреть золотой проблеск. Кошмар разлуки несколько умеряло одно соображение – теперь, когда Гермиона в отъезде и некому нежданно-негаданно являться ко мне, я смогу и выпить. Человек чести, – сообщил Мэрвин, емко и коротко обобщая свои взгляды, – держит слово, данное женщине, пока та рядом. Но когда ее поблизости нет, положение меняется. Короче, Фиппс, едва Гермиона успела ступить на борт парохода, как я устремился в клуб «Ягнята» с рвением верблюда, который после долгих дней перехода по знойным пескам пустыни узрел наконец оазис. А потом подпитал организм еще в паре-тройке ресторанов и в ночном клубе. Пришлось немало наверстывать, и я уж расстарался.