Непрерывность - [58]
В ы с т о р о б е ц (с удивлением взглянув на нее). Знаете, о чем я подумал?
С в е т л а н а. Да.
В ы с т о р о б е ц. Всегда можно… даже в случайной доверительности, всегда можно проследить… ну, как сказать… эффект чувственного резонанса, что ли. Грек ищет гречанку, понимаете? У меня не сложилась жизнь… При всем внешнем благополучии не сложилась… Почему же так получается, что единственный человек, которому я открываюсь, — вы?
С в е т л а н а. Вы хотите сказать… Но у нас с Колей все в порядке.
В ы с т о р о б е ц. Да, у вас все в порядке. Я знаю. А у меня нет. И тем не менее я именно вам говорю об этом.
С в е т л а н а. Ну, не знаю… Почему?
В ы с т о р о б е ц. Скажите… вы могли бы меня полюбить? Полюбить, понимаете? Не сойтись, не пожалеть, не пригреть, а полюбить?!
С в е т л а н а. Михаил Романович! Ну зачем вы так со мной и с собой?
В ы с т о р о б е ц. Бросьте! Можно ради меня бросить все — и мужа, и дом, и привычки, — все к чертям?!
С в е т л а н а. О господи!
В ы с т о р о б е ц. Да-да! У меня кровь не голубая, а мужицкая, красная. Я спал и проснулся. Меня разбудили, заставили, дали понюхать этой отравы! Я попробовал и не умер. Я захотел еще. А ничего нет. Ничего, кроме обмана. (Кричит.) Почему?!
С в е т л а н а (устало). Чего вы хотите, вы знаете? Сами-то вы знаете?
В ы с т о р о б е ц. Я точно знаю, чего не хочу. Я не хочу лжи, фарса, не хочу быть смешным, не хочу быть пешкой!!! Так можно ради меня бросить мужа или нет? Ну?
С в е т л а н а. Да это казнь какая-то, Михаил Романович! Мало у вас женщин знакомых? Что вы из меня душу тянете?
В ы с т о р о б е ц. Потому, что поверю я только вам.
С в е т л а н а. И напрасно. Что я знаю? У меня весь свет в окошке — Коля. А любовь, дружба — обо всем этом у меня представления больше из книг. Советы… Боюсь, мои советы не принесут вам особой пользы…
В ы с т о р о б е ц (после долгой паузы). Да-а… Мне вот подумалось сейчас… Полнота счастья, наверное, доступна лишь умеющим забывать. А я не из их числа… Наверное, это смешно со стороны — в пятьдесят воскрешать младенчество. Когда непременно соловьи и ранние зори. И все вокруг прекрасны и чисты. И в груди постоянно холодок какой-то, тревога, грусть щемящая и сладостная. Когда любовь, по существу, даже не есть любовь к кому-то одному. Хотя да, ты его любишь, конечно, но это выплескивается твоя потребность любить и кошку, и дерево, и прохожего…
С в е т л а н а. А по утрам просыпаешься в слезах…
В ы с т о р о б е ц. Да-да! В слезах. И не от обиды вспомнившейся, нет, — оттого, что переполнен музыкой, переполнен восторгом! Ты не знаешь еще, что в этом восторге заключена, может быть, и самая большая человеческая боль. И потому праздник жизни рушится на тебя с такой щедростью, что потом, через много лет, оглядываясь на свою молодость, вообще не понимаешь, как ты выдержал, как тебя и вовсе-то не погребло под этим праздником!.. Ах, как глупо все! Боже мой, как глупо!
С в е т л а н а. Неправда, Михаил Романович! Неправда! Не глупо, а прекрасно! Какой вы счастливый, что у вас было все это…
В ы с т о р о б е ц (после паузы). Ничего у меня не было, Светлана Никитична. Ничего… Так, одни сны и мечтанья… (После долгой паузы.) Батя мой — он рабочий был, лесоруб, это у нас фамильное — сколько знаю, все на лесоповале работали. Да… Батяня ничего зарабатывал… и всю жизнь проходил в рваном ватнике… Одиннадцать человек детей, не шутка… все погодки… С тринадцати лет и мне, понятно, пришлось запрягаться, бате помогать. Тоже на лесоповале… Да… Там-то меня однажды и тюкнуло… Повредило позвоночник и парализовало к чертям… Медвежий угол, север… Стали каких-то старушек ко мне водить, колдуний. Поклялся: поднимут — буду верить в тебя, господи, в церковь буду ходить, святым стану… Не подняли…
С в е т л а н а. Что это?
В ы с т о р о б е ц (усмехнувшись). Так… воспоминание… А потом… Попал в наши места один человек, век его буду помнить. Нету уж, погиб в войну… Вытащил он меня тогда с моего запечья в Москву, в больницу… За семь лет — одиннадцать операций…
С в е т л а н а. Боже мой, какой ужас!..
В ы с т о р о б е ц. Ерунда. Страшно было другое. Семь лет на койке… Рядом люди приходят, уходят, а ты остаешься… лежишь. Всем ты в жалость и всем чужой. Принесут газеты, радио включат — за стеной страна живет, водоверть!. Пятилетки, война. А ты лежишь. Погиб батяня… за меня. Все братья… за меня. Друзья, однокашники… за меня… И все без меня…
С в е т л а н а. Да, понимаю…
В ы с т о р о б е ц. Тогда решил, не поднимусь — лучше помру. Должен подняться. Чтобы сделать что-то сто́ящее. Чтобы людям вернуть хоть частицу долга… Учился. Как одержимый. До обмороков. Под матрацем учебники прятал. Всю школу лежа закончил. Гимнастику себе придумал — ведь это ж смех и грех сказать, такое выделывал, что руку сломать ухитрился, до чего зол был. Другой раз рвота от боли начиналась, а все равно делал. Ну ладно. Поднялся… Стал вроде ученым… А все одно — комплекс вины, задолженности какой-то перед людьми так и остался…
С в е т л а н а. Но почему? Почему?..
В ы с т о р о б е ц. Видимо, Светлана Никитична, мой долг… негасимый. Разве ж моими делами его оплатишь?..