Непрерывность - [55]
С е р а ф и м а. Что? Что, родной мой?
Б е л о к о н ь. Сима… Не зря?
С е р а ф и м а. Что?
Б е л о к о н ь. Здесь… Эти годы… Не зря?
С е р а ф и м а. Ты же видишь, любимый, прекрасный мой, ты же видишь! Это за нашими ребятами так рвутся немцы! За нашими!
Б е л о к о н ь. Не зря… (Умирает.)
С е р а ф и м а (она плачет в голос, по-бабьи, не таясь, быть может, впервые в жизни). Кирилл!.. Нет!.. Кирилл! Кирилл! Кирюшенька мой!..
Т е р е х о в. Вставай в строй, Серафима Тимофеевна! Биться надо… Мы еще живые покамест…
С е р а ф и м а (продолжая плакать). Да… Да, Ванечка, биться… (Встает, берет автомат и, продолжая плакать, не отирая слез, начинает стрелять.) Мы еще живы, Кирилл! Мы еще живы…
П у з и к. Вандалы! Варвары! Убийцы! Есть же в мире высшая справедливость! Раз есть гармония, раз есть математика, должна быть! Не бог, но высшая справедливость! Как же ты допустила такое — мой учитель, открывший мне смысл жизни, убит и лежит мертвый, а его убийцы, эти ублюдки, пожиратели сосисок, ходят по моей земле! Как это оказалось возможно? Кто мне ответит? Как?!
Т е р е х о в. Кончай, парень, сердце надрывать. И себе… надрываешь, и людям тоже. Справедливость! Какая там справедливость? Они и слова такого не ведают. Вон, видел? Задергался фашист! Жуй землицу нашу, гнидюк, жуй! Вот ему и вся справедливость! Дави их, пока шевелятся, Пузик!
П у з и к. Вот именно, Иван! Давить! Ненавидеть и давить! Удивительно емко ты сформулировал, Иван!
Н и н а. Мы не мстим, Кирилл Захарович! Вы боялись этого слова. Я поняла вас — мы не мстим. Это не месть, это возмездие!
П у з и к (выронив автомат и покатившись по стене). Дерево!.. Запомните дерево!.. (Умирает.)
С е р а ф и м а (продолжая стрелять). Пузик?
Т е р е х о в. Да… Такой головастый парень… (Взглянув на лежащего Пузика.) И пуля-то ему в голову пришлась, другого места не нашла, дура!
С е р а ф и м а. Я виновата перед ним… Кирилл его очень любил, как сына… Считал, что он гений, быть может, новый Лобачевский. А я терялась, перед мальчиком терялась… и меня это страшно унижало, я начинала говорить резкости… Он и мальчиком мыслил совершенно независимо. Я никогда не могла угадать его внутренний ход… И поэтому не любила. Какая суетная глупость! Как много мы совершаем глупостей… Как мало мы успеваем исправить… Мы всегда верили, что наши дети — это будущая слава России… Мы так и говорили о них друг другу: вот этот будет Менделеевым, а этот Толстым, а этот Мусоргским, а этот великим земледельцем… Кирилл всегда мечтал… (Совершенно на той же интонации.) Ванечка, я почему-то ничего больше не вижу… Кажется, меня убили… (Роняет автомат.) Если не удержитесь, поджигайте. Лишь бы они… Потом выстроят… новую… (Падает.)
Н и н а. Я ее возненавидела вначале, подумала… А, какая разница теперь, что я подумала! Раз ее уже нет!
Т е р е х о в. Держись, Ниночка! Самую малость еще! Подержись еще, золотце! За все мы с ними, не бойсь, за все сочтемся! Не бойсь.
Н и н а. А я не боюсь. Даже радуюсь!.. (Плачет.) И умирать мне совсем не страшно, нисколечко, честное слово! (Падает.)
Т е р е х о в. Кто это говорит тут — умирать? Чтоб я такого не слыхал! И думать не моги! Мы еще поживем, подружка! Еще как поживем! Погоди помирать! Мы еще гнидюков этих всех прикончим, а до того нам нельзя помирать! Не имеем права! Мы еще с тобой сюда после войны приедем. Памятник сложим… Я лично сложу, умею по камню работу делать… Так и сделаем… Значит, три учителя, при них ученик, и все они вместе дерево вишневое сажают… Вот такой памятник… из белого камня… А вокруг Маруська моя цветов насадит. Любит она цветы, толк в них большой понимает. Лучшего сада, чем у ней, во всей области нашей, считай, и не было. Вот она сама и посадит… Пусть будет вокруг них красиво. Верно я говорю? (Оглядывается, видит, что Нина мертва.) Ниночка! Как же так?.. (Стреляет.) Ну, гады! Держись теперь! Сибирь пошла! Амурские гуляют! Дрожи, фашистское отродье!.. (Терехова вновь ранят, он падает, но, упрямо цепляясь за стену, опять поднимается и, навалившись грудью на подоконник, продолжает стрелять, не прячась больше, не укрываясь — на это нет уже сил, их едва теперь хватает на то, чтобы удерживать прыгающий в руках автомат и не дать наплывающему со всех сторон тяжелому тусклому облаку захлестнуть сознание.) Врешь, смертяка, я живой! Живой я! Дерусь, ребята! Слышишь, Ниночка, дерусь! Фомич, Кирилл Захарыч, стоит Иван! Слышите, мамаши, Танюха, Пузик, бьем гадов! Стоит Россия! Стоит!.. Гляди, Маруся, как твой Ванюха до тебя поспешает! Видишь, как упираюсь, родная! Поклон тебе!
Во внезапно возникшую паузу врывается дружный треск автоматных очередей откуда-то со стороны болота. Еще. Еще. Еще.
Пацаны… Успели… Сделана работа… Слышь, учителя, сдаю работу… Пацаны ваши… (Враз обессилев, сползает на пол.) Живите… за нас, милые…
И НЕ МОГУ ИНАЧЕ
Вечер откровенных разговоров в двух частях
П а н к о в Н и к о л а й Н и к о л а е в и ч — академик, 42 года.
П а н к о в а С в е т л а н а Н и к и т и ч н а — его жена, 35 лет.
В ы с т о р о б е ц М и х а и л Р о м а н о в и ч — директор института, в котором работает Панков, 50 лет.