«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [29]

«В 1914 году, через год после публикации первого тома поэзии, он ответил на формирование Джозефом Пилсудским польских (антироссийских) патриотических батальонов скорбным стихотворением, в котором он винил “Польскую, Славянскую комету” в том, что она светит Габсбургам, т. е. иностранцам. По мысли Мандельштама, поляки принадлежали великой семье славян, родиной которой была Российская империя. Стихотворение, написанное в духе антипольских стихов Пушкина 1831 года, не могло вызвать одобрение Милоша»[154].

Но юношеский опыт Мандельштама не вызывает у Милоша такого протеста, как его стихи без названия, позднее получившие известность как «Ода Сталину». Они были написаны в 1937 году, незадолго до его ареста и смерти в пересылочной тюрьме.

Милош посвятил этому стихотворению «Комментарий к Оде Сталина Осипа Мандельштама», который был сначала напечатан в периодическом издании “NaGlos”, после чего перепечатан в ежедневной “Gazeta Wyborcza” по инициативе ее главного редактора Адама Михника, а потом и отдельным изданием. За время своего путешествия из одного издательства в другое «комментарий» претерпел множество изменений. В частности, редактор “Gazeta Wyborcza” Джоанна Чезна (Joanna Szszesna) вычеркнула несколько предложений с именем Бродского и дескриптивную часть заголовка, а именно, строку: «без стыда и меры». Эта строка впоследствии была убрана с согласия Милоша для следующей перепечатки под названием «Поэт и государство» в “Rzeczpospolita”. Публикация Милоша вызвала нападки российских авторов (Анатолия Наймана и Фазиля Искандера), а также польского критика Адама Поморского.[155]

Трудно сказать, что написал Милош о Бродском в тех нескольких предложениях, которые были цензурированы польской прессой, но мнение Бродского об «Оде Сталину» ему было хорошо известно. Бродский высказал свое суждение об этой поэме в «Диалогах» с Соломоном Волковым. «На мой взгляд, это, может быть, самые грандиозные стихи, которые когда-либо написал Мандельштам. Более того. Это стихотворение, быть может, одно из самых значительных событий во всей русской литературе XX века. Так я считаю. <…> Ведь он взял вечную для русской литературы замечательную тему – “поэт и царь”, и, в конце концов, в этом стихотворении тема эта в известной степени решена. Поскольку там указывается на близость царя и поэта. Мандельштам использует тот факт, что они со Сталиным все-таки тезки. И его рифмы становятся экзистенциальными».[156]

А как тот факт, «что они со Сталиным все-таки тезки», использует сам Бродский? Как в этот контекст вписываются «экзистенциальные рифмы» Мандельштама, что бы это ни значило? И кто вообще защищает «Оду Сталину»: поэт, хитрый политик или просто казуист?

И все же шедевром казуистической мысли мне представляется статья Бродского под названием «Размышления об исчадии ада» (1973). В ней идет речь как раз о Сталине как вершителе «справедливости», правда, такой справедливости, при которой возникло двоемыслие и, как следствие, неразличение добра и зла. Я подозреваю здесь казуистику по той причине, что статья проникнута пафосом правдолюба при полной непричастности автора к тому, что он обличает. А обличает он вот что:

«Он правил страной почти тридцать лет и все это время убивал. Он убивал своих соратников (что было не так уж несправедливо, ибо они сами были убийцами), и он убивал тех, кто убил этих соратников. Он убивал и жертв и их палачей. <…> И все это время, пока он убивал, он строил. Лагеря, больницы, электростанции, металлургические гиганты, каналы, города и т. д., включая памятники самому себе. И постепенно все смешалось в этой огромной стране. И уже стало непонятно, кто строит, а кто убивает. Непонятно стало, кого любить, а кого бояться, кто творит Зло, а кто – Добро. Оставалось прийти к заключению, что все это – одно. Жить было возможно, но жить стало бессмысленно. Вот тогда-то из нашей нравственной почвы, обильно унавоженной идеей амбивалентности всего и всех, и возникло Двоемыслие. Говоря “Двоемыслие”, я <…> имею в виду отказ от нравственной иерархии, совершенный не в пользу иной иерархии, но в пользу Ничто. Я имею в виду то состояние ума, которое характеризуется формулой “это-плохо-но-в-общем-то-это-хорошо” (и – реже – наоборот). То есть я имею в виду потерю не только абсолютного, но и относительного нравственного критерия. То есть я имею в виду не взаимное уничтожение двух основных человеческих категорий – Зла и Добра – вследствие их борьбы, но их взаимное разложение вследствие сосуществования».[157]

Автору, кажется, не нравится ситуация, вызванная отказом от нравственной иерархии в пользу Ничто. А что же ему тогда нравится? Может быть, отказ от нравственной иерархии в пользу безнравственной? Ответ здесь однозначен, и здесь Бродский, пожалуй, не лукавит. Ему действительно неизвестно, а точнее, нет дела до того, «кто творит Зло, а кто – Добро».

«Когда нужно было выступить в защиту кого-нибудь, я это делал довольно часто, но я не хочу взбираться на трибуну, размахивать руками, выдвигать программы. В политике нельзя быть дилетантом. Ею нужно заниматься профессионально», – декларирует Бродский, отвечая на вопрос Буттафавы (1987): «Каковы ваши отношения с эмигрантами?»