«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica») - [28]
Итак, случайная строка Одена, впоследствии вымаранная, позволяет Бродскому объявить Одена поэтом, «который говорит правду – или через которого правда становится слышимой». И хотя репутация Одена, созданная на основе его стихов, никак не совпадала с оценками Бродского (Одена упрекали в наличии множества масок и в неустойчивости воззрений),[148] Бродский никогда не отступал от этого мнения.
Тогда что могло подсказать Бродскому мысль об Одене как поэте, устами которого глаголит истина?
Известно, что, ознакомившись с подачи Михаила Мейлаха с «Антологией новой английской поэзии» под редакцией М. Гутнера (Ленинград, 1937), то есть открыв для себя англоязычных поэтов Джона Донна, Элиота и Одена, Бродский стал сам позиционировать себя как поэт англосаксонского помола. И именно здесь следует искать истоки его убежденности в том, что устами англоязычных поэтов говорит сама истина. Ведь истина, позволяет себе фантазировать дальше Бродский, заложена в самом английском языке, не допускающем ни лжи, ни двоемыслия. И именно это открытие принудило его к тому, чтобы писать воспоминания о покойных родителях, пользуясь «английскими глаголами».[149]
Похоже, что озарения о том, что на нашей планете возможен волшебный язык, который НЕ ДОПУСКАЕТ «ни лжи, ни двоемыслия», могут быть легитимизированы лишь в сказочных сюжетах. И позаимствуй Бродский свой сюжет оттуда, наше знание о его ассоциациях обогатилось бы еще одним открытием. Но, помимо сказки, озарения такого рода встречаются в сильно политизированном дискурсе. Тогда какой ключ нам следует подобрать к фантазиям Бродского о волшебных свойствах английского языка и, в частности, к формуле «Время боготворит язык»? Тот факт, что формула эта НЕ была заимствована из волшебной сказки, подтверждается на неожиданном примере.
«В разговорах Бродский нередко цитировал эти строки в слегка переиначенном виде: “А некоторых Бог помилует за то, что писали хорошо”».[150] Оказывается, в интимном кругу Бродский не цитировал строк, претендующих на метафизический пафос («Время боготворит язык»). Эти строки были припасены для программного эссе. То, что реально цитировал Бродский в интимном кругу, была иная мысль Одена о прощении (за трусость, зависть, малодушие и т. д.).
К мыслям о «Памяти У. Б. Йейтса» Одена Бродский пришел в изгнании. Под влиянием этих мыслей и, конечно же, смерти Элиота в 1965 году он пишет стихи «В память Элиоту» (1966?), подражая Одену, который, как известно, подражал Йейтсу. Все участники этого полифонического ансамбля – англичанин Оден (эмигрировавший в Америку и кончивший дни в Германии), американец Элиот (эмигрировавший в Германию и кончивший дни в Англии) и Йейтс (ирландский националист и оккультист, лауреат Нобелевской премии, кончивший дни во Франции) – бунтари, отвергнутые обществом и выбравшие для себя изгнание. Бродский видит свое место среди них.
И он внимательно читает стихи Одена на смерть Йейтса. Вот эти стихи в моем переводе:
И что же ему бросается в глаза?
Оден повторяет один знакомый прием. Он скорбит об умирающем Йейтсе не с позиции скорбящего себя, а с позиции скорбящей природы. Но где Бродский наблюдал это смещение? Разумеется, у Цветаевой, в ее поэме на смерть Рильке. Итак, хор изгнанников пополняется за счет нового голоса. Теперь уже можно сказать, что Бродский пишет свою поэму «На смерть Элиота», подражая не только Одену, но и Цветаевой.
Привожу строки из поэмы:
Глава 10
“La crème de la crème in a Tyranny”
В биографии Бродского имеются моменты, которые можно интерпретировать так, что, получи он в свое время предложение быть la crиme de la crиme in a tyranny, он бы этим предложением не пренебрег. Я вполне допускаю, что такая мысль покажется кощунственной едва ли не каждому российскому интеллектуалу. Конечно, ее можно было бы высказать более деликатно, как это сделал Игорь Эйдман, который писал, что Бродский был талантливым поэтом, «ориентированным на завоевание популярности ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ».[153] Полагаю, что Эйдман избежал нападок и не потому, что сказал нечто фундаментально другое, нежели я. Скорее, потому, что фраза «любой ценой» воспринимается практически всеми без исключения как фигура речи. А при буквальном ее толковании в ней вовсе не исключается возможность стать “la crиme de la crиme in a tyranny”. Но что все-таки означает это «любой ценой»?
Когда Чеслав Милош, польский поэт и нобелевский лауреат, пишет в своем непопулярном эссе об «Оде Сталину», что легенда Мандельштама (1891–1939) как мученика за свободу духа не вполне соответствует действительности, он, скорее всего, имеет в виду, помимо Мандельштама, еще и Бродского. Что оказалось неприемлемым для Милоша у этих двух поэтов, это восхищение имперской мощью. Имперские пристрастия Мандельштама (1891–1939) широко известны. Он родился в Варшаве, в то время провинции Российской империи, и очень скоро заявил о себе как о русском патриоте.
