Непредсказуемый Берестов - [54]

— Товарищ политрук! Каша стынет, — Коля Якименко протягивает Урынбаеву котелок. — Горяченькая пока…

— Разрешите у вас парнишку оставить, товарищ политрук. Утром заберу. Мне в Лыковку позарез… — вдруг выступает вперед Генералов.

Несколько секунд длится тревожное молчание. Связисты даже перестали стучать ложками.

— Пусть остается, — односложно отвечает Урынбаев. Он взглянул на Женьку, и тому показалось, что улыбка промелькнула на его восточном лице.

— Понял, кто тут главный? — шепчет Коля. — А на Волкова не сердись. Пусть себе ворчит. Раздевайся. Иди на мою лежанку или к Рябину, она вроде пошире.

И Женька, как это свойственно всем людям не только его возраста, ободренный разрешением командира и добрым словом, сбрасывает свою латаную шубейку, валенки и присаживается к печке — раз командир разрешил, то и вести себя надо соответственно, «не разводить церемонии», как говорил отец.

А вот и сам Урынбаев подсаживается к Женьке, протягивая к огню тонкие длинные пальцы.

— Так как ваши дела, товарищ Морковка?

Женька не сразу соображает, что ответить, и от того старая «охранная» версия берет верх:

— Отца бы разыскать… — тихо отвечает он.

— Н-да… Это не просто. Ну а не найдете отца?

— Останусь… Здесь. Зря, что ли, столько мучился?

— Значит, есть цель?

— Есть. Бить фашистов.

— Цель правильная. А как? Не стесняйтесь, скажите, как вы это себе представляете?

— К разведчикам хочу, — решился Женька и сам испугался своего признания. — Я знаю, ребята им помогают. Друг у меня есть… Он там, с ними…

— Эге, вот он ваш секрет. Другу своему позавидовали. Ясно. — Урынбаев помолчал, словно взвешивал слова Женьки. И вдруг нахмурился. — А вообще-то, скажу вам, война не детское дело, — и вдруг, взглянув на часы, приказал громко: — Волков! Москву.

Женька аж вздрогнул, а Волков стал крутить регулятор диапазонов, и вот сквозь звуковую какофонию словно выплыло из эфира, зазвучало далекое, но так знакомое: «От Советского Информбюро. Вечернее сообщение от двадцать шестого января…»

Женька долго не мог заснуть. В землянке было тепло и тихо. Урынбаев ушел. У аппарата теперь дежурил Рябин, молоденький боец со смешным рыжим пушком над верхней губой. А где-то наверху в морозном воздухе то и дело ухали взрывы. И Женька подумал, что там, снаружи, за лесом, в окопах, присыпанных снегом, сидят и стоят бойцы и не спят, все равно, ночь или день… И смена к ним не придет. И так месяц, два, три… Женьке стало морозно от этой мысли. Сколько еще будет длиться эта война?..

Дверь еле скрипнула, но Женька тут же открыл глаза. Это вошел Урынбаев. Наклонился к Рябину:

— Вы что, Рябин, не отвечаете? Нет связи?

— Как нет? — всполошился телефонист. — Только что…

— Быстро на обрыв. Бегом! — и Урынбаев сам садится у аппарата.

На выходе из землянки Рябин решил перемотать портянку. Стоя на одной ноге, он ловко проделал эту операцию и только всунул ногу в сапог, как сзади него раздался шепот:

— Я с вами.

— Морковка? — В голосе Рябина послышалась радость, но тут же он сказал: — Назад давай! Назад! Слышишь?

Женька не двигался.

— Да чего тут такого? — хорохорился мальчишка. — Вдвоем и веселее…

— Ладно уж, помогай, — отозвался Рябин, решив небось, что вдвоем и правда веселее…

Он пошарил рукой в снегу под накатом землянки и, нащупав телефонный провод, выведенный через дверь, подал его Женьке.

— Держи! И через кулак пропускай. Как до обрыва дойдем, второй конец искать будем. Вперед!

Они бегут друг за дружкой. Рябин впереди, Женька сзади. Снег рыхлый и во многих местах чернеет воронками от снарядов… А впереди кусты и редкие, прозрачные в ночной мгле березки.

Провод, извиваясь, шуршит в Женькином кулаке, и снег, налипший на него, залезает в рукавицу… Где-то близко разрыв, другой… У Женьки начинают сами по себе постукивать зубы. И он спрашивает:

— А чего это немец ночью пуляет?

— Как чего? Чтобы навредить. Видишь, кабель перебил, линия молчит… Наметил днем цели, а теперь обрабатывает.

— Так он же нас не видит.

— А чего ему нас видеть! — злится Рябин. — Он и не видючи на тот свет отправит.

Снаряд разрывается совсем рядом. И вдруг Рябин начинает петь:

— «Броня крепка, и танки наши быстры… И наши люди мужеством полны…»

Что это он? Но Женька не успевает спросить — новый разрыв… Оба падают на снег. Над ними свистят осколки.

— Вперед! — командует Рябин. — Перебежка…

И снова они бегут, и снова Рябин орет:

— «А ну-ка, девушки… А ну, красавицы! Пускай поет о нас страна!..»

— Чего это вы?

— А чего?

— Поете…

— А! Вообще-то меня Федором зовут. А пою… Понимаешь, Морковка… Страшно бывает… А петь начинаешь — другое дело…

— Так вы ж давно на фронте. Не привыкли?

— Привыкнешь тут…

И вдруг Женька теряет провод. Он выскользнул из кулака, но мальчик тут же находит его на снегу.

— Дядя Федор! Вот! Нашел! Обрыв! — не веря самому себе, кричит Женька.

— Порядок, Морковка! Давай в воронку. Где-то тут второй конец… Сейчас… — и Рябин скрывается в белесой мгле.

Женька прыгает в воронку, ложится, не выпуская провода из кулака. И тут же вспомнил, как лежали они втроем на ничейном поле, под градом осколков, положив на затылок ладони… Потом Еремеев учил: «В одну и ту же точку снаряд попадает один раз из тысячи. Воронка — самое безопасное место».