Непредсказуемый Берестов - [27]

— Он и есть, — ответил капитал и тоже улыбнулся.

— Так ему ж надо в баню и в стрижку? Зарос, как овца! — прогрохотал грузный и отодвинул бумаги, лежащие перед ним. — Мне все ясно, старший лейтенант. Вот вам ваши документы. Тут штамп проверки. И дуйте к майору Тычине в штаб. Капитан вас проводит. Кстати, вам тоже не дурно бы привести себя в надлежащий вид. Сегодня баня. Торопитесь. Желаю успеха, — приподнявшись, он пожал Еремееву руку.

По дороге в штаб капитан сказал:

— В рубашке вы родились, старший лейтенант. Все при вас, и все за вас, даже парнишка… Скажу честно, редкий случай! Даже приятно… — Он положил руку Женьке на плечо. — А тебе желаю благополучно добраться…

— Спасибо, — скромно ответил Женька. Ведь он не забыл, что считался культурным мальчиком, из интеллигентной семьи.

Еремеев шел молча, а потом сказал:

— Я все понял, товарищ капитан, с первых же вопросов. Понимаю теперь, как повезло мне… С этими немцами… Так ведь случайно получилось. А как же другие? Их тысячи ведь, окруженцев этих, ребят наших, ну, как те в лесу, о которых рассказывал. Что ж, не будет им веры? А какая их вина?..

— Вина? — ядовито так переспросил капитан. — Ну-ну… А сколько в плен сами сдались?

— Ну пусть тыща… На такой-то войне…

— Тыща? — снова переспросил капитан и усмехнулся. — А миллион не хотите? На сегодняшний день только.

— Да вы что?! — Еремеев скрипнул зубами.

Но капитан, видно, учуял, что сказал лишнее, и перепел на миролюбивый тон:

— Это вопрос не простой. Давайте его не касаться. Сложно сейчас… — и вдруг спросил, остановился даже: — Как вы думаете, под видом окруженцев сколько можно к нам заслать?…

— Ну так не тысячи?

— А как узнать, кто из этих тысяч? Ну, скажем, на тысячу один? Мало? Вам, строевому командиру, до таких вещей, может, и дела нет. Но кто-то должен чистить ряды? Бывает и нам тяжело. Веришь вроде человеку, а ничего сделать для него не можешь, Нет нам такого права… Ну вот, Сергей Михайлович, прибыли.

Они подходили к кирпичному дому с обрушенным углом. А Женька улыбнулся, сообразив, что Еремеева вполне можно было бы называть «дядя Сережа», но только это совсем уж не подходило к военному времени.

Часовой спросил пароль. Капитан ответил. Часовой опять что-то сказал. Но Женька, занятый своими мыслями, ничего не услышал. Как же так, не услышать самый настоящий фронтовой «пропуск» и «отзыв»? Непростительно!

Свою первую с начала войны баню Женька не оценил по достоинству. Где уж там! Он дважды засыпал, сидя на скользкой широкой лавке в тесном полутемном подвальчике разрушенного дома. Было жарко и душно, пахло болотной водой и мокрой березой…

Поздней ночью вышли они с Еремеевым во двор дожидаться парикмахера, за которым послал старшина, банный начальник. Еремеев, словно узник, обретший наконец свободу, стоял, заложив ладони за голову, глядя в черное тревожное небо. Вздохнув глубоко, сказал:

— Знаешь, брат, выходит, я взаправду в рубашке родился… — И вдруг сник, понурился, как старый дрозд… — Эх, как жалко ребят! Да разве тебе понять?.. Ведь их тысячи. Многие тысячи!

Женька молчал. Что он понимал? Прав Еремеев — ничего!

Пришел парикмахер, молодой неразговорчивый парень — его небось подняли среди ночи, — он ежился и хлюпал носом… Вернулись в подвальчик, запалили лампы. Женьку стригли, а он уже был не в силах держать голову, и парикмахер то и дело дергал его за ухо. А когда дело дошло до Еремеева, Женька уже вовсю дремал, привалясь к стене, и последнее, что он слышал сквозь сон — это спор, оставить старшему лейтенанту усы или не оставлять…

13

А наутро было так или почти так, как рисовал в своем воображении Женька. Глаза у мальчишки разбегались. Все здесь было — машины, повозки, пулеметы, пушки, минометы, лошади… Только куда же его теперь? Широколицый майор с рукой на перевязи сказал:

— Присматривайся, хлопец. Там решим, чем тебе заняться. — И ушел вместе с Еремеевым.

А Еремеева и не узнать! Усы-то, усы! Прямо как у Чапаева! Гимнастерку новую ему принесли и галифе… Женьку тоже «прибарахлили» — рубашку раздобыли почти впору и брюки, длинноватые немного, но зато синего военного цвета. Обувки, правда, не сыскалось подходящей. Но сержант, что «добывал» обмундирование, пообещал к вечеру обязательно «спроворить».

Переодевались они с Еремеевым вместе, за кустами, прямо на траве. Женька перетрясал свой рюкзачок, перекладывал вещи из карманов. Развернул тряпицу, в которой была завернута медаль, долго разглядывал ее, словно в первый раз увидел. Еремеев заметил это, сказал весело:

— Чего не носишь? Носи, не стесняйся! — Женька удивленно поднял брови. Тогда Еремеев сказал уже серьезно: — Ты что? Это, брат, не подарок, а награда. На ней все написано. Понял?

Женька, как обычно, кивнул, но привинчивать медаль не стал, сложил аккуратно в платок и спрятал в карман. А как хотелось! Медаль на груди мальчишки — это не так себе! За боевые заслуги! И он не удержался. Снова развернул тряпицу и привинтил медаль на рубаху. Красная колодочка, под которой висела на колечке медаль, потемнела и замахрилась, да это ли было важно…

Теперь Женька сидел на большом ящике, жевал хлеб и озирался вокруг. Слышался чих паровоза и лязганье сцепок. В нескольких метрах за деревьями начиналась железнодорожная насыпь…