Непокоренный. От чудом уцелевшего в Освенциме до легенды Уолл-стрит: выдающаяся история Зигберта Вильцига - [59]
Остроты Зигги были хорошо известны его семье и руководству компании, но те, кто знал его лучше всех, понимали, что юмор мало помогал в избавлении от кошмаров прошлого. Лучше всех его знал раввин Леон Кац. Раввин Кац был из тех старорежимных восточноевропейских праведников, которые ревностно изучали Ветхий Завет и могли при любом удобном случае его цитировать. В конгрегации «Адас Исраэль» все считали раввина Каца настоящим mensch – это слово на идише значило гораздо больше, чем его прямой перевод «мужчина». В еврейской культуре mensch – это человек праведной жизни, альтруист-бессребреник, достойный доверия и подражания.
«Зигги часто звонил, чтобы узнать, дома ли раввин, – рассказывала Ривка, жена раввина Каца, – и потом всегда заходил. Они просили меня удалиться, чтобы обсудить личные вопросы. Они разговаривали обо всем подряд».
Раввин Кац был для Зигги психотерапевтом и доверенным лицом – единственным человеком, которому Зигги мог рассказать о ночных кошмарах и жутких воспоминаниях. Зигги и раввин Кац часами разговаривали о значении жизни, о роли в ней зла, а также о любых деловых проблемах, беспокоивших Зигги в тот момент. Оба они видели, как умирают дети. Один из сыновей раввина погиб в огне в тринадцать лет, а его старшая дочь умерла от инфаркта. Для Зигги и раввина Каца существовала одна и та же экзистенциальная дилемма: как увязать существование благодетельного Бога с гибелью более миллиона детей во время Холокоста.
«Почему ты никогда не ходишь в синагогу в шабат?» – спросил однажды Зигги его младший сын Алан.
«У меня сложные отношения с Господом, – ответил Зигги. – Я хожу в синагогу на все еврейские праздники и воздаю там хвалу Всевышнему. Без воли Всевышнего такой коротышка, как я, не мог бы пережить Холокост. Но я не хожу в синагогу каждую неделю. Мне сложно быть благодарным за убийство полутора миллионов детей-евреев, за убийство невинных детей – моих семилетнего племянника и двухлетней племянницы. Кроме того, – продолжал он, – я воспринимаю заповедь Всевышнего об отдыхе на седьмой день буквально. Этот день нужен мне, чтобы перезарядить батарею на следующую неделю».
Чтобы избежать ужасных воспоминаний об Освенциме, Зигги старался ценить моменты красоты – на еврейской свадьбе, в отпуске в горах или на пляже или в командировке в величественном Biltmore Hotel в Финиксе, штат Аризона.
Помимо того что Biltmore Hotel был одним из самых известных и престижных отелей в США – здесь Мэрилин Монро фотографировали в бассейне, а Ирвинг Берлин написал многие из своих шлягеров, – при гостинице были разбиты уникальные и изысканные цветочные сады. Иногда Зигги нужно было присутствовать в Финиксе на совещаниях по кредитам или другим вопросам, связанным с деятельностью TCNJ, и в этих случаях он предпочитал останавливаться в Biltmore Hotel именно ради садов. Тридцать девять акров подстриженных деревьев и сезонных растений смягчали сердце и душу и вселяли спокойствие, помогавшее хоть ненадолго рассеять чудовищные кошмары.
«Чтобы ухаживать за цветами, у них в штате было пятьдесят четыре садовника, – рассказывал он. – Каждый день я вновь проживаю Освенцим, но если кто-нибудь гуляет со мной по этим садам, то видит меня совершенно другим. Зачем я любуюсь цветами? Чтобы забыть об Освенциме. Чтобы забыть Освенцим, нужна подлинная красота – чудесный сад или рождение нового еврейского ребенка. Поэтому, если я приезжаю в Biltmore Hotel на три-четыре дня, для меня это эквивалентно отпуску на три-четыре недели. Это ощущение остается со мной надолго».
Именно для борьбы с кошмарами Освенцима Зигги стал отпетым трудоголиком – таким, которого может вылечить только работа, еще больше работы. Журналисты видели его достижения, но мало кто понимал, с какими демонами ему приходилось бороться и какое воздействие они оказывали на его семейную жизнь. «Неослабевающий идеализм позволяет ему жить полной жизнью… Кажется, на нем почти не осталось ни психологических, ни физических шрамов», – написал один наивный журналист, не ведая об ужасах, из-за которых Зигги предпочитал работать допоздна и нагружать себя огромным количеством задач.
У Зигги часто случались сильные головные боли, с которыми он ничего не мог поделать. Безрецептурные лекарства никак не помогали. Облегчить боль мог лишь барбитурат фиоринал, который он принимал, чтобы, не отвлекаясь на болезнь, погружаться в работу.
«Хочешь знать, почему я так много работаю? – спросил он своего помощника уже в 1990-х годах. – Все началось, когда я был еще подростком в Берлине, и евреев принуждали к рабскому труду. Мы работали больше, чем неевреи, потому что мы боялись больше, чем неевреи. Когда эсэсовцы пришли за нами, офицеры вермахта, отвечавшие за наш завод, сказали: “Пусть они остаются. Они работают лучше остальных. Они работают больше, они умнее – давайте оставим их на заводе”. А если мы работали хуже, они грозили отправить нас “на восток”. Они не говорили о концентрационных лагерях, но мы, конечно, все понимали».
«Так много работаю» – то есть на максимальной скорости и с максимальным объемом. Например, не было случая, чтобы он просто говорил по телефону. Он расхаживал по комнате, выкрикивая указания; за ним бежали секретари, придерживая провод над головами, чтобы тот не разметал бумаги с его массивного письменного стола. Он разговаривал всем телом, как это делают ярмарочные зазывалы. Рот, руки и ноги двигались так, что речь становилась не только слышна, но и видна. Его голос гремел, как пушечные выстрелы, а припадки гнева далеко не всегда были забавными. Один из таких эпизодов вспоминал Эхаб Зиед, шофер египетского происхождения, возивший Зигги на протяжении почти двадцати лет: «Мистер Вильциг фанатически ненавидел бананы с малейшими пятнышками. Однажды он позвонил мне в районе полуночи и заорал в трубку: “Приезжай! Немедленно приезжай!” Я жил всего в миле, поэтому быстро завел лимузин и помчался к нему – подумал, что, может быть, ему очень плохо. Я приехал – и он указал на банан, который купил другой шофер. “Только посмотри, что купил мне этот парень!” – кричал он. Я посмотрел: на кожуре было несколько пятнышек – он перезрел. “Убери его отсюда!” Всего несколько точек или пятнышек на банане – и он уже выходил из себя».
