Неожиданные люди - [25]

«Олега ты имеешь в виду?.. К сожалению, он не растет мне другом. Между нами какая-то незримая стена…»

— Стена?..

«Да… Стена непонимания, неоткровенности… даже недоверия… и разных интересов…»

— Опять ты со своими «интересами»! Как будто ничего главнее нет!

«Представь себе, для меня — нет… Я живу интересами стройки».

— А Олег? Какие у него интересы?..

«У него?.. Не знаю… То есть он увлекается литературой, музыкой, а историю предпочитает всем другим наукам… Но чем он живет, я, ей-богу, не знаю!»

— Вот ты даешь! Не знаешь собственного сына!

«Я же сказал: между нами стена…»

— А ты хоть пытался развалить эту стенку?

«Честно говоря, не знаю даже, как к этому и подступиться…»

— Эх, ты! — в который раз сказал Андрюха (у него была такая поговорка).

— А помнишь, как ты мороженое любил? — погодя заговорил Андрюха светлым, вспоминающим голосом. — Его продавали в райцентре на базаре. Оно с круглыми вафлями было — помнишь? — и хорошо лизалось языком… Ты мечтал тогда: «Стану инженером, каждый день к обеду буду покупать мороженое и ложками есть, до отвала…» А сейчас чего ты любишь? Только о работе не надо говорить: я знаю, больше всего ты любишь свою стройку…

«Если говорить не о работе, то… Как тебе сказать… Ведь любить — это значит что-то желать. А у меня есть все, и я отвык желать…»

— Бедный ты, бедный!.. Так-таки и ничего ты не любишь?

«Пожалуй, ничего… Я имею слабость к хорошему вину и дорогому коньяку, но застолья, необходимые, безотлагательные, где мне приходится участвовать — по случаю сдачи объектов, приезда начальства и так далее, — случаются настолько часто, что и к вину я тоже утратил вкус… Дельный разговор — наверно, единственное, что я люблю по-настоящему…»

— Разговор о работе, конечно? — усмехнулся Андрюха.

«Да… Ведь я и мои сослуживцы — мы живем по преимуществу работой… Впрочем, иногда мы касаемся в разговоре высших общественных сфер…»

— А как ты кино любил!.. — грустно отчего-то заметил Андрюха.

«Мне некогда бывать в кино. Даже посидеть у телевизора редко удается. Ведь домой я приношу целую пачку документов и просиживаю за ними до ночи — работы хватает…»

— Но бывают же у тебя выходные!

«В выходные я уезжаю на служебную дачу. Там можно загорать, рыбачить… Но все кончается обычно том, что кто-нибудь зайдет с соседней дачи и пригласит к застолью… Впрочем, зимой я отправляюсь охотиться в тайгу… Но и там…»

«Но и там», — сказал было Ваганов и осекся: загораживая горизонт, возвышаясь над убогими колхозными постройками, подобно миражу, явился перед ним собор его мальчишеских мечтаний — бетонный зерноэлеватор. Было что-то неземное в сахарной белизне его высоких цилиндрических башен, — их было шесть, — и, прижатые одна к другой, они напоминали готовый к старту летательный корабль какой-то неизвестной формы…

— А помнишь, здесь пустырь был, — словно издали донесся до Ваганова Андрюхин голосишко.

«Еще бы не помнить», — пробормотал Ваганов, внезапно осененный молниеносным воспоминанием, словно затмившим миражный образ элеватора; на полустанке, в трех верстах от родной деревни, разгружают эшелон — чудища стальные, непонятные, похожие на трактор, но только кабина размером с избу, а из кабины торчит, как из окна, такой же огромный черпак, потом — десятка три грузовиков с железными корытами кузовов, трактора с висящими на носу плугами в рост человека и всякие другие механизмы, тес, цемент в мешках… А с этим вместе прибыла орава молодых веселых мужиков в солдатских сапогах и гимнастерках без погон; и этот эшелон, к робкой, неуверенной радости всей пацанвы, двинулся, хотя и черепашьим ходом, к деревне, к пустырю, и там расположился лагерем из щитовых домов, палаток, складских навесов и гаража грузовиков и механизмов под открытым небом… И с ходу же, как в атаку, пошли веселые мужики: пулеметом затрещали перфораторы в карьере, загремели взрывы настоящие, вскидывая кверху рваный бут; оглушительно загрохотали бронированные челюсти дробилок, залязгали ковшами экскаваторы; засновали взад-вперед по стройплощадке верткие, проворные самосвалы; как танки, идущие на приступ, рыча и исступленно тычась серебристым)! ножами в каменно-усохший грунт, задвигались в траншее мощные бульдозеры… И к осени того же года в центре пустыря, вслед за слепяще-голубым сверканием электросварки, и ночь и день плетущей в вышину гигантские корзины из железных прутьев, и поступательным передвижением (между лесами и каркасами, во весь его обхват) кружально-кольцевой опалубки, спешно заполняемой густым зеленовато-матовым бетоном, после множества других невидимых для глаз рабочих операций, поднялись к небу шесть цилиндрических башен с прилегающими к ним пристройками, — красавец элеватор, воистину выросший из-под земли единственно благодаря созидающей силе, таившейся в словах «строительство, строитель»…

— Ага… тогда-то и стукнуло тебя пойти в строители, — вмешался вдруг в воспоминания Ваганова Андрюха.

«Что ж… Пожалуй, я не ошибся… То есть без всяких «пожалуй», — поспешно перебил себя Ваганов и сделал над собой усилие увидеть куда-то вдруг пропавший элеватор, но образ элеватора, еще раз призрачно, фата-морганно мелькнув перед Вагановым красивой белизной своих построек, вдруг начал как бы таять, растворяться в жарком мареве… Но досады от исчезновения своей мечты Ваганов не успел почувствовать: мгновение спустя его внимание было целиком поглощено тихим созерцанием внезапно появившегося перед глазами знакомого, слегка только забытого, пейзажа: утро… Ока в тени нависшего над ней ракитника… отлого уходящий кверху противоположный берег… зеленое поле за ним, и дальше, на волнистом гребне холма, среди куп тополей разбросанно белеют избы, похожие на большие скворечники, и золотой звездой сверкает крест церквушки…