Неожиданные люди - [2]

Шугаев попытался еще и еще убедить главврача в необходимости крайней меры, но доводы его разбивались о невозмутимость Готлиба, как снежки о каменную стену. Нет, Готлиб не запрещал действовать самостоятельно, но и согласия своего на закрытие цементного не дал. Он вообще не приказывал, не запрещал, но ухитрялся так направить работу сослуживцев, чтобы обеспечить себе покой, не тот покой начальника, за которого лямку тянут подчиненные, а покой как стиль работы — без шума и эксцессов. Но осуждать его Шугаев не решался…

Главврач был обрусевшим немцем и как-то признался Шугаеву, что относит себя к категории людей, однажды и навсегда выбитых из колеи. Такой «колеей» была для него довоенная Москва, профессорская семья, где он вырос, аспирантура, которую он кончил в сороковом, невеста, так и не успевшая стать его женой… Из этой жизни выбила Готлиба война. Он очутился в трудармии на севере Урала, служил там санитарным врачом, и хотя особенных трудностей ему изведать не пришлось, душевные страдания были для него невыносимы. Случившееся ему казалось противоестественным еще и потому, что в то время как сам он на долгие годы стал чем-то вроде изгоя, его младший брат, комсомольский и партийный активист, был призван в армию и, отслужив майором инженерных войск на Дальнем Востоке, в сорок пятом вернулся домой, и для него, преуспевающего кандидата технических наук и счастливо женатого человека, продолжалась прежняя полнокровная жизнь. Теперь он был уже доктором, профессором, а старший удовольствовался положением знающего и толкового врача-администратора. И когда Шугаев подбивал его засесть за кандидатскую — условия такие были, — главврач, улыбаясь, отвечал:

— Проживем и так, без степеней. Да и когда писать? На службе текучка заедает, дома газеты надо почитать, телевизор посмотреть. Ну а летом… летом отдыхать надо…

Случившееся на цементном вряд ли было чем-то исключительным в практике главврача. Вероятно, ему не раз приходилось встречаться с такими ситуациями, но было это, когда он только начинал как санитарный врач. В те годы стоило какому-нибудь смельчаку, исчерпавшему все доступные возможности очистить вредный воздух в цехе, решиться на его закрытие, как раздавался звонок, и лица, более всего обеспокоенные цифрами планов, заставляли смельчака ретироваться. К тем же из «горячих голов», кто продолжал упорствовать, применялись крутые меры. В подобных обстоятельствах и Готлиб тоже вынужден был пасовать. Он рассказывал Шугаеву, как однажды, обнаружив опасную загазованность в одном из дряхлых цехов, вместо того чтобы просто-напросто опечатать его, он предписал на опасном участке противогазы. Сознание того, что в резиновых масках работать трудно, что пользоваться ими наверняка не будут, долго еще угнетало его, пока после трехлетнего хождения по всем высоким инстанциям не добились строительства нового цеха… Но те времена прошли. Явились иные люди, знающие, что дело, за которое стоит санитарный врач, есть дело всех и каждого, и дело это не менее важно, чем план, — так, во всяком случае, казалось Шугаеву. И было горько оттого, что эти перемены никак не изменили Готлиба, как будто он, однажды нацепив на свой душевный покой панцирь осторожности, так и прирос к нему. Жаль, конечно, что так получается, думал Шугаев, но, как видно, ему придется рассчитывать лишь на собственные силы. Что ж, тем лучше — реальная возможность проверить, на что ты способен… Завтра же он пойдет к Гребенщикову. И все ему выложит. А если тот не поймет, тогда… Тогда он опечатает завод. Конечно, поднимется скандал, и, может быть, ему не поздоровится, но все равно: из двух зол он выберет меньшее. Он поставит перед фактом трест и Готлиба, и все городское начальство — другого выхода не было.

II

Шугаев миновал старика вахтера с ярко-зелеными петлицами на гимнастерке, пересек прохладный вестибюль и поднялся на второй этаж. В просторном, светлом коридоре шагов не было слышно, ни своих, ни тех, кто маячил впереди, открывая и закрывая бесшумные двери. Навстречу тянуло приятным ветерком, пахло дерматином и душистым табачным дымком.

В приемной с пальмами под потолок у широкого окна сидела молодая женщина.

— Вы по личному или по служебному? — спросила она.

Шугаев улыбнулся:

— Да как вам сказать… По служебному и в то же время по личному.

— Если по служебному, тогда пройдите. Пал Палыч у себя.

— Спасибо, — сказал Шугаев. Взявшись за ручку обитой дерматином двери, он весь подобрался от неприятного волнения, которое всегда ощущал, входя к большому начальству. Чувство это было ненавистно Шугаеву, и он постоянно боролся с ним, но избавиться от него не мог. Однако, переступив порог кабинета, он забыл о своем волнении.

Толстая бордовая дорожка от дверей к массивному столу полностью глушила шаги. Шугаев подошел и, глядя на сидевшего за столом человека, сказал:

— Здравствуйте. Шугаев из санэпидстанции…

Гребенщиков кивнул на кресло у стола, Шугаев присел, держа на коленях папку.

— Вам, вероятно, известно, — с какой-то непроизвольно искательной полуулыбкой начал Шугаев, — что на вашем цемзаводе у троих рабочих обнаружен силикоз и еще двое на подозрении…