Неостывшая память - [58]

«Нева» для нас была родным домом особенно в годы, когда у руля журнала стоял Дмитрий Терентьевич Хренков. И когда уже во времена перестройки новый главный редактор Борис Никольский из-за финансовых проблем распорядился приходить на службу лишь два раза в неделю редакторам, то есть тем, кто делает журнал, урезав при этом зарплату вдвое, нам стало довольно кисло. Особенно болезненно воспринял новшество Саша Ходоров. Он не мыслил себя «приходящим» сотрудником, он должен был ежедневно работать в редакции. До самой своей кончины в 1998 году он так и не мог привыкнуть к унизительному положению, остро переживал и мучился. Болел он тяжело. Как-то в разговоре Михаил Александрович Дудин сказал: «Рак – это болезнь печали». Думается, горькая печаль способствовала возникновению убийственной хвори нашего Саши.

Третья русская, увы, здорово поредевшая, по-прежнему вместе: Ира Алешкова (Санькова), Женя Морякова – она всегда приезжает на встречи из Волгограда, Галя Нечаева (Анопченко), Ира Плестакова, Кира Ульянова (Кострыкина), Лена Шаркова (Ященко).

Вновь и вновь вглядываемся в старые снимки, вспоминаем родной университет, нашего старосту Сашу Ходорова.

Увы, давно уже нет многих моих дорогих друзей. Я их всех помню. И буду помнить до последнего часа.

«Тинь-тинь… Тинь-тинь…» Еле слышный магический звук прощанья, звук из космоса: «Тинь-тинь…».

«Мама, это я…»

Церковь полуразрушенная,

А над нею – стрижи.

Чьими-то древними душами

Стая птичья кружи́т.

Милое, полузабытое,

Что я в душе таю? —

Знаю, стоять мне ракитою

В этом глухом краю…

Елена Балашова

Мне было тридцать три года, когда я впервые после войны приехал в костромскую деревню Федоровское, чтобы отыскать могилу мамы. Приютившая меня Анна Васильевна Смирнова рассказала, что родственники моей мамы старики Шараповы уже умерли, их сыновья далеко от дома, а дочери Катя и Тоня живут в другом конце района, в совхозе Серапиха. Тоня вышла замуж за моего школьного товарища Павла Гусева, а он теперь большой в районе человек – директор откормочного совхоза-миллионера. Им уже по телефону сообщили обо мне, и они вот-вот приедут за мною.

Утром прикатил зеленый УАЗик. Из него выбрались Павел и Тоня. Ну, разве можно было узнать в солидной молодой женщине маленькую девчонку военной поры. Тем более первоклассника Павлушку Гусева! Меня сжимал в медвежьих объятиях грузный, лобастый человек. Да и я, конечно, изменился до неузнаваемости. Через час мы уже были в Серапихе. Навстречу нам выскочили из дома детишки – Валерка и Володька. Катерина еще трудилась в поле, вернулась домой вечером. Сухонькая, жилистая, она была в совхозе разнорабочей.

Вместо запланированных нескольких дней я провел на чухломской земле весь отпуск. Павел не давал мне скучать. Мы быстро с ним подружились. С утра я уже сидел рядом с ним в УАЗике, объезжали его обширное хозяйство – поля, животноводческие фермы, маслозавод, мастерские, мчались по неотложным делам в Чухлому. Он познакомил меня со своими друзьями, а их у него оказалось очень много, заруливали в Туруково, где до сих пор жили его мать и сестра.

Несколько раз, не ожидая с моей стороны просьбы, Павел гнал машину в Понизье, место упокоения моей мамы и бабушки. Однажды он предложил обозначить разрушенную могилу мамы цементной плитой, мол, её доставит сюда трактор. Однако, поразмыслив, мы от этой затеи отказались. Как и многое другое в те времена, плиты были дефицитом, и не факт, что местные жители не соблазнятся при помощи трактора умыкнуть ее для своих хозяйственных нужд. И тогда окончательно пострадали бы и могила мамы, и могила бабушки, через крест которой проросло дерево. Можно было бы перенести их прах на кладбище в Чухлому. Но я решил, что нет смысла тревожить родные косточки через четверть века после захоронения: в конце концов, я не вечен, а после меня вряд ли кто посетит их могилы даже на районном кладбище. А здесь, рядышком со стеной пусть и разрушенного собора, – земля святая…

Незабываемой оказалась ночная рыбалка на Чухломском озере. Правда, мы с Павлом лишь наблюдали с борта катера, как бригада рыбаков сетями вылавливала знаменитых золотых карасей и щук. Местные жители называют карасей «лаптями». Еще бы, их вес доходит до полутора килограммов. Потом на берегу, невдалеке от Авраамиева монастыря, под водочку деревянными ложками хлебали тройную уху с добавлением «для скуса» щурят. Мужики говорили, что до революции здешних карасей поставляли к царскому двору, а в наше время будто бы за живыми карасями из Москвы для самых главных начальников приезжают специальные машины вроде поливочных.

Уже под утро на катере мы доставили пожилого бригадира рыбаков в Андреевское, где он жил. Еще на берегу он приглядывался ко мне, видимо, где-то услышал о моем приезде в соседнее Федоровское. На катере подсел ко мне и начал вспоминать военные годы, работу в колхозе, а потом самыми последними словами начал костерить Мумрина и Прасковью Полякову. Я молчал, мне стыдно было признаться, что я племянник ненавидимой им женщины.

Вставало солнышко, когда мы пришвартовались в Чухломе к причалу. Выгрузили улов. Мне вручили большой мешок отборных карасей, чья чешуя, без преувеличения, подобна блестящим пятакам! Вкуснее рыбы, чем зажаренные Тонею в русской печке караси в сметане, я никогда не ел.