Неостывшая память - [60]

Дымился рассвет у донской переправы.

Был дорог предутренний час на Руси.

И сгорбило за ночь усталые травы

Татаро-монгольское иго росы.

И встал я. И медлить нельзя было боле.

Я вышел и травам ударил челом,

И тронул рукой Куликовское поле,

И медное солнце надел, как шелом.

Очнулся, когда прочитал все стихотворения: настолько был оглушен, ошеломлен, заворожен. Это были самобытные, зрелые, яркие стихи, запоминающиеся с первого прочтения, – стихи о Родине, о былинных временах Земли русской, о волшебных истоках родной речи, о поколении мальчишек, родившихся в военное лихолетье, о несладкой армейской службе, о природе, о любимом Ленинграде, о жизни и смерти. И рядом – стихи шутливые, озорные, мальчишеские. В рукописи – неожиданные и такие естественные, важные открытия: открытие Человека, открытие России, открытие Поэзии.

В понедельник о своем открытии поэта я взволнованно рассказывал главному редактору Дмитрию Терентьевичу Хренкову, читал наизусть особо понравившиеся стихи и горячо убеждал его как можно скорее выпустить сборник стихов Виктора Максимова. Долго убеждать Дмитрия Терентьевича не пришлось: он прекрасно знал и понимал поэзию. В нарушение всех устоявшихся правил рукопись была включена в план выпуска следующего года, минуя план так называемой редакционной подготовки.

Началась напряженная, интересная работа с автором. Виктор работал механиком по ремонту лифтов, а по вечерам учился на первом курсе филологического факультета ЛГУ. Конечно же, иногда сказывался недостаток знаний. Это касалось стихов о далеком прошлом Руси – досадные неточности, неверное словоупотребление… Молодой поэт схватывал всё буквально на лету, поразительно быстро исправлял строки, строфы, иногда – полностью пересочинял целое стихотворение.

Однажды в самый разгар рабочего дня в редакцию зашли Сергей Орлов (его книгу избранной лирики я в это же время готовил к печати) и балкарский поэт Кайсын Кулиев. Узнав, что я «колдую» над стихами «первокнижника», Орлов проявил профессиональное любопытство: он тогда возглавлял отдел поэзии журнала «Нева». Не без опаски я протянул фронтовику, горевшему в танке человеку, большое стихотворение о солдатской службе – «Цветы в солярке». И произошло то же, что недавно случилось со мной, с той лишь разницей, что читателей оказалось двое, и они вслух читали, перебивая друг друга, протягивая друг другу листки:

Ночной бросок. И отдыха ни часу.

И я солдат, – плохой, видать, солдат, —

Я не хотел быть маршалом ни разу.

Не надо ни ранений, ни наград,

Ни этой тяги к маршальскому званью, —

Не верю я в военных по призванью.

Я верю только в призванных солдат.

…….………………………………………

Над полигоном, как мишень, луна.

Рассвет… И звезды без вести пропали.

… А мы тебя не видели, война,

Сороковых годов рожденья парни.

…………………………………………….

И виснет жизнь на русом волоске.

Так для чего ж нас матери растили?

Набухла жилка на моем виске,

Как Волга на крутом виске России.

…………………………………………….

Сгофрированы траками поля,

Забрызганы соляркой маки,

Но ты прекрасна даже в час атаки

И в час солдатской гибели, Земля…

– Послушай, Кайсын, нет, ты послушай! – взволнованно гудел в прикрывающую страшные ожоги рыжую бороду Орлов. – Совсем ведь пацан, а как пишет, как пишет! Никак не поверишь, что пареньку двадцать два года!

– Подожди, подожди, Сережка, – прерывает друга Кайсын. – А сколько было тебе, когда ты написал «Его зарыли в шар земной…»?

– Дай сообразить… Мне было… Двадцать три мне было. Да и причем тут я! – досадливо махнул рукой Орлов.

– А притом, что для поэзии возраст – дело десятое, главное, чтоб талант был. Верно, Боря? – лукаво улыбнулся мне мудрый Кайсын.

Через несколько дней в редакцию заглянул Федор Абрамов. Я не упустил случая показать ему стихи Виктора Максимова.

– Хорошо. Талантливый парень, – сказал, прочитав несколько стихотворений, Федор Александрович. Особенно по душе пришлось ему стихотворение «Слова». Уж кто-кто, а Федор Абрамов, выдающийся художник слова, знал цену родной русской речи.

Умирают древние слова,

К времени попавшие в немилость…

Голова моя,

а не глава,

На ладонь,

а не на длань склонилась.

А глазам едва смежиться дашь —

Видишь, как, протягивая руки,

Бородатый пахарь —

предок наш —

С ладой говорит по-древнерусски.

Мир иной,

иные времена:

Не «любимый» скажут здесь,

а «любый».

У него не плечи —

рамена,

И уста у лады,

а не губы.

И поймет их говор не любой —

Те слова ушли навечно в сказку.

Потому-то, уходя на бой,

Не шелом надену я,

а каску.

Потому-то, если встречу смерть,

Вспомнит друг традицию былую —

И простится, словно древний смерд,

Не в чело,

а в лоб меня целуя.

Но векам и смерти вопреки

Через десять лет

и через двадцать

Будет кем-то парень у реки

Так же, как и пахарь, любоваться.

И о том далеком далеке

Над речным,

над древним-древним руслом

Скажет он

на новом языке,

Но таком же,

как и прежде,

русском.

– Помогайте парню, не давайте расхолаживаться, и сам пусть к себе строже относится, – на прощанье говорит Федор Александрович.

– Да мы-то готовы, вот только ваша жена Людмила Владимировна не хочет помочь: не ставит Вите зачет! – говорю я, рискуя получить резкую отповедь.

– Ух, хитрюга! – в голосе Абрамова сама доброта. – В таких делах я жене не командир. Да уж ладно, поговорю с ней, авось, поможет. Парень этого стоит.