Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [96]

В последний раз я навещаю Баби и Зейде в марте 2009 года во время празднования Пурима. Я все еще не уверена, удастся ли мне действительно покинуть общину, но решаю, что на всякий случай, если я все-таки соберусь уйти, оборвать связи лучше раньше, чем позже.

Дом, в котором я выросла, разваливается на части. Не знаю почему — то ли у Баби и Зейде больше нет денег, то ли им просто уже не хватает энергии, чтобы обеспечивать этому зданию уход, которого оно требует. Мне грустно, что такому красивому «браунстоуну» с такой богатой историей суждено просто сгнить. Какое совпадение: фундамент моей веры вот-вот обрушится — как и фундамент дома моего детства. Я воспринимаю это как еще один знак, что я на том пути, который давным-давно был избран для меня высшей силой. Бог хочет, чтобы я ушла. Он знает, что я создана для другой жизни.

Краска на стенах облупилась, а линолеум на лестнице полностью истерся во многих местах. Баби хочет продать дом девелоперу, который уже предложил за него семизначную сумму, но Зейде слишком горд, чтобы упустить контроль над лучшей инвестицией, которую он когда-либо совершал. Он пытается понять, как использовать эту ситуацию в свою пользу.

Я уже вижу, что с некоторыми вещами и прощаться не придется, потому что их больше нет. Баби и Зейде, которых я помню с детства, очень сильно постарели. В Баби больше нет прежней кипучей энергии; она ходит медленно и тяжело, у нее потерянный вид. Зейде стал еще более рассеянным; его речи недостает живости и остроты, которыми она полнилась, когда он был помоложе. Все, что я любила в детстве, превратилось в прах.

Отец заваливается в разгар трапезы в честь Пурима — глаза налиты кровью, он очевидно пьян. Увидев меня, он движется в мою сторону, и я нервно сглатываю в ожидании его громкого приветствия. Вместо этого он тяжело наваливается на меня, видимо пытаясь обнять, и обхватывает меня за шею рукой. Мне тяжело, и хватка сжимается. Кажется, будто он душит меня, и спиртным пахнет так сильно, что мне нечем дышать. Из-за его неопрятности я тоже чувствую себя грязной — в том смысле, от которого не отмоешься. Я буду рада избавиться от своих обязанностей по отношению к нему; в жизни не понимала, почему должна была играть роль дочери для того, кто никогда не пытался быть мне отцом.

Эли молча наблюдает за этой сценой, и в кои-то веки мне хочется, чтобы он вмешался и повел себя как мужчина, может, хотя бы отвлек отца, вместо того чтобы дать мне отбиваться от него самой. Когда отец уходит, он изумленно смотрит на меня открыв рот, но я сохраняю равнодушный вид.

До чего странно смотреть на большой стол в столовой, ломящийся под весом блюд с копченым мясом и графинов с вином, на людей, которых я зову семьей — теток, дядек и всех их детей, — и думать, что, возможно, через год о них останутся лишь смутные воспоминания. Они явно воспринимают мое существование как данность, и сейчас я такая же, как они: замужем, с бременем в виде маленького ребенка, придавленная париком на голове. Я на привязи — во всех возможных смыслах. На самом же деле все эти ограничения только в голове, и, поскольку мой разум нельзя связать, а моим мечтам — убавить яркость, никакие препятствия не смогут гарантировать мою безмолвную покорность.

Интересно, что они будут говорить обо мне, когда я уйду из общины. Изобразят ли, что глубоко шокированы, или заговорщически будут кивать и уверять, что всегда знали, что у меня не в порядке с головой? Дефективная с самого рождения — чего еще от меня ожидать?

Женщины из программы для взрослых в колледже Сары Лоуренс вместе ходят обедать после занятий. В большинстве своем это белые, обеспеченные женщины в возрасте тридцати-сорока лет, которые могут позволить себе тратить заоблачные деньги на учебу и сумки Prada. Я среди них аномалия — молодая мать двадцати одного года, которая каждый раз натягивает в машине одну и ту же пару джинсов, с волосами, не привычными к солнечному свету.

Я обнаруживаю, что в светском мире люди точно так же меркантильны. Помню девочек, с которыми ходила в школу в детстве, одетых в туфельки Ferragamo и костюмчики Ralph Lauren, подогнанные так, чтобы соответствовать правилам приличия. Я и сейчас мечтаю о подобных статусных вещах, разве что теперь понимаю, что эти вещи задают тот уровень признания, какого мир никогда мне не выказывал.

Иногда, если у меня есть время, я хожу обедать вместе с однокурсницами и молча слушаю описания их жизней, разговоры о шикарном отпуске, переживания о частных школах для детей, жалобы на стоимость членства в спортзалах и задаюсь вопросом, будет ли у меня когда-нибудь возможность жаловаться на то же самое — на мужа, который слишком много работает, на слишком большой дом, за которым тяжело следить, на полеты в Европу, утомительные даже в бизнес-классе.

Уж конечно, у заурядного человека вроде меня нет большого будущего. Какая жизнь ждет меня в светском мире, если я уйду из общины и сброшу видимые части своей хасидской личности? Мать-одиночка, которая пытается растить сына в самом дорогом городе мира, без подмоги в виде родных, без мужа, способного вынести мусор, без единого отложенного доллара и без продовольственного талона в кармане. Я обещаю себе, что, если и когда уйду, я не посажу свою семью на пособие, как матери в моем прежнем мире, рожающие больше ртов, чем способны прокормить, вынужденные обменивать купоны WIC