Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [91]

В местной библиотеке я выписываю «Нортоновскую антологию поэзии»[233]. В первый понедельник июня я надеваю пару своих самых прозрачных бежевых колготок и синие эспадрильи Prada, которые купила на распродаже, забрасываю Ици в садик и через мост Тэппан-Зи и разлившийся под ним Гудзон еду в округ Уэстчестер. Солнце ярко отсвечивает от белой воды и крыш домов, выстроившихся вдоль берега, и дорожное полотно мерцает в зеркале заднего вида. Шум кондиционера в машине заглушает рев колонок, в которых играет европоп. Я опускаю стекло и свешиваю руку в летний воздух, покачиваю головой и постукиваю пальцами по рулю в такт музыке. Я втягиваю мякоть живота, оставшуюся после беременности, и пытаюсь разглядеть прежнюю линию талии в контурах черной футболки с длинным рукавом.

Маленькие слуховые окна в моем классе отбрасывают квадратики солнечного света на большой круглый стол, но, когда профессор начинает занятие, за столом нас всего трое. Я не ожидала, что группа будет настолько маленькой.

Джеймс представляется и просит нас обоих рассказать пару слов о себе. Мой единственный одногруппник — мужчина средних лет по имени Брайан, чернявый и темнокожий, с серьгой в ухе и тощими руками, которые болтаются в неимоверно пестрой футболке. Он что-то рассказывает о поездке с кем-то по имени Мик Джаггер и о шоу под названием MTV, но из его слов я понимаю только то, что ему нравится музыка и курить. Он периодически выбегает на улицу на пару затяжек, и я гадаю, что с ним такое, если он и часа не может высидеть без сигареты.

О себе я особенно не распространяюсь, упоминаю только, что я из хасидов, и Джеймс поворачивается и смотрит на меня с удивлением и интересом.

— Забавно, — говорит он. — Мой тесть — хасид. Не урожденный, но он решил стать хасидом, уже будучи взрослым.

— А какой он хасид? — спрашиваю я. Есть разные варианты, например венгры со штраймлами и русские с островерхими фетровыми шляпами и заметными челками.

— Кажется, он из любавичских. — Это русские.

— О, — говорю я. — Я из сатмарских. Они совсем другие, но это так просто не объяснишь.

Не могу понять, как кто-то может отказаться от жизни на свободе в пользу жизни, полной ограничений и лишений. Интересно, что Джеймс на самом деле думает о своем тесте.

Мы начинаем урок с чтения стихотворения Уильяма Вордсворта под названием «История для отцов, или Как можно воспитать привычку ко лжи». Джеймс читает его вслух, и в том, как он произносит слова, я слышу его благоговение перед ними, и благодаря этому тоже начинаю воспринимать их иначе — так, что каждое слово становится вселенной новых смыслов. Язык у Вордсворта цветистый, но рифмы четкие и емкие, каждая строфа насыщена содержанием, как маленькая игольница булавками. История об отце, который гуляет с сыном, кажется простой и довольно понятной, и я начинаю думать, что поэзия не так уж и сложна для восприятия. Джеймс спрашивает у нас, в чем загадка стихотворения, в котором Вордсворт рассказывает о мальчике, которому хочется жить «вблизи зеленых волн», а не в благодати «лесов и солнечных лугов», по той простой причине, что на побережье нет флюгеров-петухов. На что отец в стихотворении Вордсворта радостно заключает:

«Я стать мудрей бы не мечтал,

Когда, мой дорогой сынок,

Тому, что от тебя узнал,

Сам научить бы мог»[234].

— Почему выбор мальчика и его пояснение так тронули отца? — спрашивает Джеймс. — Неужели флюгеры достаточно объясняют его предпочтения?

Поначалу я не понимаю, в чем здесь дело, но Джеймс говорит, что в стихотворении все что-то да значит. Здесь нет случайных деталей, как бывает в романах. Поэтому, если что-то привлекло ваше внимание, это неспроста. Это первый и важнейший урок в поэзии.

Это стихотворение, говорит Джеймс, рассказывает о детской натуре и о том, чему дети могут научить взрослых, а еще о том, что жизнь не требует особой логики: достаточно просто инстинктов, чувств. Не все в этом мире нуждается в пояснениях.

Это стихотворение преподносит мне неожиданный урок — идею о том, что инстинкт ценнее логики, эмоции ценнее интеллекта. Но многое теперь обретает смысл, когда я вспоминаю детство и то, как всегда полагалась на свое чутье в тех ситуациях, где логичнее было бы сдержаться. Каждый свой смелый шаг я могу отследить до исходного чувства, а не рациональной мысли. Более того, сам факт того, что я здесь, в колледже Сары Лоуренс, — это следствие импульса, посетившего меня много месяцев назад. Да, я не знаю, сколько смогу здесь проучиться или что это образование мне даст, но я доверяю опыту собственного детства и решаю не рационализировать свой выбор.

Это стихотворение отразило желание Вордсворта отдалиться от логики и разума и склониться в сторону эмоциональности и романтизма, которые в то время начали определять поэзию. Вордсворт, говорит Джеймс, был первым великим романтиком.

Я поднимаю руку, чтобы задать вопрос.

— Как это возможно, — спрашиваю я, — чтобы мужчина, живший в то время, мог спокойно выражать себя в таких цветистых фразах и при этом сохранять свою мужественность? Разве романтичность — это не женская черта?

Джеймс смеется над моим употреблением слова «цветистый».