Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [89]

Наше детство было настолько пропитано этим глумливым мотивом, что прежде я даже не задумывалась, что на самом деле значила эта песенка. Зато я помню, как совместные насмешки над чужаками сплачивали нас и дарили нам чувство превосходства из-за нашей инакости. Мы были одной большой бандой набожных блюстителей морали. И небезобидной бандой: иногда мы кидались всякой всячиной — не булыжниками, но галькой или каким-нибудь мусором. Нашим любимым занятием было выливать ведра воды из окон второго этажа на ничего не подозревающих прохожих. К тому времени, когда они, ошеломленные и сердитые, поднимали взгляды, мы уже успевали присесть и хихикали как ненормальные.

Прошли годы, и все теперь наоборот. Теперь уже я иду по улицам Вильямсбурга и слышу, как дети дразнят меня — не слишком громко, чтобы мне захотелось обернуться и отчитать их за грубость, но достаточно громко, чтобы мои щеки зарделись. Когда я успела стать изгоем? Внезапно я больше здесь не своя; я чужачка.

Даже маленькие шаги в сторону независимости имеют последствия. Не представляю, что сказали бы жители моего родного города, узнай они, каковы мои планы на будущее.

Я перестала ходить в микву. Я начала страдать болями в животе за неделю до визитов туда, потому что ужасно нервничала. Больше всего я ненавидела расспросы, женщин, которым непременно нужно было знать, какой у тебя день цикла, были ли у тебя выкидыши, стараешься ли ты снова зачать, — всех тех, кто вечно лез не в свое дело. А еще эти косые взгляды, если на тебе заметили макияж или лак — можно подумать, они лучше, раз не интересуются подобными глупостями.

Так что теперь по вечерам, когда положено быть в микве, я ухожу из дома на несколько часов, прихватив журнал, чтобы было не скучно. Иногда я паркуюсь возле «Старбакса» на шоссе 59 и наблюдаю, как современные ортодоксальные[231] девушки готовятся к экзаменам.

Закон гласит, что Эли не может сношаться со мной, если я не хожу в микву, но его это никогда не останавливает, уж не знаю почему — то ли вожделение затмевает его религиозный страх, то ли ему просто не приходит в голову, что я могу обманывать его таким ужасным и непростительным образом. Таких женщин, как я, Тора страшно порицает; меня зовут Иезавелью[232], гнусной соблазнительницей, втягивающей мужа во грех. Если бы я забеременела, ребенок всю жизнь носил бы клеймо порока.

Но я не забеременею. Потому что принимаю противозачаточные и не собираюсь прекращать — никогда.

Эли любит прелюдию больше, чем я. Ему нравятся поцелуи и прикосновения перед сексом, нравится чувствовать себя обласканным. Но поскольку мы все время ругаемся или вообще не разговариваем друг с другом, эти моменты перед сексом не особенно романтичны.

— Если ты знаешь, что это не взаправду, — говорю я, — то почему все равно этого хочешь? Неужели ты думаешь, что это все искренне, если мы только что ругались за ужином?

Пока я вроде как провожу время в микве, он прибирается в кухне, чтобы, вернувшись домой, я обрадовалась, что моя работа по дому уже сделана. Какой же примитивной он, видимо, меня считает, раз думает, что так просто может добиться от меня уступчивости, осчастливив перспективой меньшего количества дел.

В общем, сначала мы целуемся. Недолго. Я покусываю его, сама не знаю почему, а он пытается целовать меня медленно, хотя мне не нравятся мокрые слюнявые поцелуи и его щетина, которая царапает мне подбородок и кожу над губой. После нескольких укусов он сдается и переходит к действию.

Он любит, чтобы акт длился как можно дольше. Я же хочу, чтобы все поскорее закончилось, и он знает об этом, но ему наплевать.

Я начинаю задаваться вопросом, не превращаюсь ли в атеистку. Сначала я верила в Бога, потом верила, но ненавидела его и вот теперь подумываю, что все на свете происходит случайно и ничто не имеет смысла. В мире столько людей, которые не относятся к хасидам и живут как хотят, но их никто за это не наказывает.

Я смотрю в библиотеке документальный фильм про ортодоксальных евреев-геев, которым тяжело примирить свою веру с собственной сексуальностью. Эти люди рассказывают в интервью о том, что хотят одновременно быть евреями и геями, о неизбежном конфликте при таком самоопределении, а меня поражает их желание принадлежать к такой душной и нетерпимой религиозной общине. Читая титры в конце фильма, я узнаю имя своей матери в числе тех, кто поделился своей историей. Рэйчел Леви. И действительно, отмотав фильм, я вижу ее — она сходит с тротуара и говорит: «Я покинула Вильямсбург, потому что я лесбиянка».

И это то, что Хая подразумевала под сумасшествием? Я в полном смятении. Хуже всего то, что в курсе все, кроме меня, даже не сомневаюсь. Неужели я настолько слепа? Мне даже в голову такое не приходило.

Накануне Шавуота я разузнаю адрес матери и отправляю ей к празднику большой букет с личной открыткой. Я не готова к общению с ней, но мне хочется сделать ей что-то приятное — то, чему я сама порадовалась бы как мать.

Она звонит мне через несколько дней, но я не беру трубку, поэтому она оставляет на автоответчике сообщение с благодарностью за цветы. В ее голосе звучит детский восторг вперемежку с низкими модуляциями толстокожего взрослого.