Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [87]

Поскольку мы с Эли оба происходим из династий израэлитов, Ици в четыре недели от роду приходится пройти через церемонию пидайон ха-бен[228]. Этот древний обычай существует с тех времен, когда израэлитам приходилось выкупать своих сыновей-первенцев у священников Храма, которые имели право забрать первенца любого израэлита для службы в Храме.

Сейчас этот обряд считается символическим, но тем не менее очень важным. Свекровь арендовала элегантный зал и наняла кейтеринговую компанию, чтобы достойно накормить гостей после того, как церемония завершится. Она присылает специальный наряд для малыша — дорогой, белоснежный костюмчик, сшитый специально для этого события. Когда все гости на месте и номинальный коэн, потомок рода священников, готов к обряду, Ици кладут на золотой поднос, и все женщины снимают свои драгоценности и обкладывают его ими, как и велит обычай. Затем его, осыпанного жемчужными ожерельями и золотыми брошами, уносят на мужскую половину, где будет проводиться церемония. Я вижу, что его маленькое насупленное личико поворачивается в мою сторону, и, когда его забирают, он провожает меня своими большими встревоженными глазками.

Шестеро мужчин берут поднос с моим новорожденным сыном и поднимают его над головой. Ици лежит тихо и неподвижно, и женщины восхищаются его спокойствием. Церемония быстро заканчивается, и после того, как коэн произносит специальное благословение на ребенка, Эли с братьями возвращают его мне. Оказавшись у меня в руках, он смотрит на меня и начинает хныкать, и свекровь отмечает, как вовремя он все делает.

Через шесть недель после родов Эли уже подгоняет меня сходить в микву. Я еще даже не думала о том, чтобы начать отсчитывать семь чистых дней. Насколько я знаю, кровотечения у меня больше нет, но я все еще не набралась смелости посмотреть, что там теперь у меня внизу. Подозреваю, что многое изменилось — и не в лучшую сторону.

Процесс отсчета четырнадцати безупречно белых лоскутов мне ненавистен — особенно теперь, когда моя жизнь вращается вокруг непредсказуемого режима дня у младенца. Я с ужасом предвкушаю это бесконечное «начинай сначала» с поездками к раввинам всякий раз, когда у меня на белье обнаружится подозрительное пятнышко. Разве не должна я для начала ощущать себя морально готовой осмотреть свою вагину, прежде чем снова пускать ее в дело? А еще меня интересует вопрос противозачаточных. Они, конечно, запрещены, и все мои тетки сказали, что если «кормить чисто» — то есть если я буду постоянно кормить грудью и у меня не будет месячных, — то я вряд ли забеременею. Не уверена, что готова проверять это на практике.

Я сообщаю Эли, что хочу получить одобрение доктора Патрик, прежде чем решать, как быть дальше. Я оставляю его с малышом в приемной, чтобы пообщаться с врачом наедине. С обратной стороны двери в смотровую комнату висит плакат, на котором перечислены как минимум двадцать видов контрацептивов. Доктор Патрик замечает, как я изучаю его, пока она заполняет мою карту. Она придвигает ко мне несколько пробных пачек. «На всякий случай», — говорит она. Я благодарно прячу их в карман.

После осмотра она снимает перчатки и улыбается. «Вы готовы, — говорит она. — Даю вам зеленый свет». В ее голосе больше теплоты, чем когда-либо, и мне интересно — это потому, что я вступила в материнский клуб, или она просто меня жалеет. Она думает, что в ближайшие двадцать лет я буду частой гостьей в ее кабинете, рожая детей одного за другим и принося ее клинике солидный доход. Что ж, это мы еще посмотрим.

Через неделю я отправляюсь в микву. Мне неловко обнажать свое новое тело в присутствии служительницы. Живот все еще висит мешком, а на бедрах полно мелких красных растяжек. Кажется, будто изменилось само строение моего тела — бедра расширились, позвоночник изогнулся по-новому. Даже движется оно иначе. До беременности у меня было тело голодного подростка. Новое кажется телом старухи.

Можно было не переживать. Служительница явно видела случаи и похуже, потому что сохраняет привычный бесстрастный вид. Служительницы в микве в Монси нравятся мне куда больше, чем те, что были в Вильямсбурге. Они менее любопытны и более расторопны. Я никогда не провожу в здешней микве больше часа.

Если Эли и замечает перемены в моем теле, он этого не выказывает. Он явно очень воодушевлен, что становится понятно, когда я, вернувшись домой, натыкаюсь на приглушенный свет и простыни, усыпанные лепестками роз. Я тихонько хихикаю, потому что мне не терпится узнать, кто именно из братьев ему это насоветовал. Когда он выкидывает нечто подобное, всегда понятно, что это по чьей-то подсказке. И это смешно, потому что законы гласят, что отношения между мужем и женой должны быть таинством — но в итоге они всегда становятся достоянием всей семьи.

На тумбочке стоит бутылка кошерного шампанского, которую дополняют узкие пластиковые бокалы, купленные нами в местном гастрономе Walmart. Я пью спиртное впервые за год, и меня ведет с первого же глотка. Эли уже гладит меня по бедрам. Я чувствую, как его борода щекочет мне шею. Я лежу и стараюсь расслабиться, утешая себя мыслью о том, что следующие несколько дней Эли будет со мной особенно милым. После секса он всегда такой.