Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней - [86]

Доктор Патрик вытаскивает из меня плаценту и кладет ее на столик рядом с собой. Она спрашивает Эли, планирует ли он ее забрать, потому что некоторые евреи воздают плаценте почести, устраивая ей похороны. Он переводит взгляд на меня, и я отрицательно качаю головой. В Талмуде она зовется «древом жизни» из-за похожего на ветви рисунка вен на ее поверхности и способности поддерживать в ребенке жизнь. Она дрожит на подносе и выглядит просто омерзительно. Это мы с собой домой не повезем.

Через минуту мне приносят младенца, завернутого в чистое голубое одеяльце, и я вижу его макушку с крошечными светлыми локонами, потемневшими от влаги. Личико сморщено, но кожа у него такая золотистая, какой я не видела ни у одного новорожденного. Эли рядом со мной заливается слезами, но я спокойна.

— Привет, — говорю я своему комочку. — Как дела?

Весь последующий час я только этим и занимаюсь — общаюсь с ним, болтая о том о сем, а младенец смотрит на меня своими глубокими темными глазами и не сводит их с моего лица. Воркуя, я пытаюсь осознать связь между этим крошечным человеком у меня на руках и телом, из которого он вышел, но не могу избавиться от ощущения, что этого ребенка выдали мне на попечение случайно, а в животе моем до сего момента было не что иное, как обычная набивка.

А как же материнские чувства? Почему этот младенец кажется мне чужим, хотя я столько месяцев провела, тыкая в живот и хихикая, когда его пятки в ответ пинали стенки моей матки? Я все говорю и говорю, надеясь, что с помощью слов смогу убедить саму себя, убедить его, убедить всех, что испытываю любовь.

Через некоторое время медсестра приходит проверить, как у меня дела, и хмурится при виде моего живота. Плохо сокращается, говорит она и массирует мне живот, чтобы запустить этот процесс. Плоть на животе напоминает мне водный матрас на кровати — податливая кожа колышется, когда она разминает ее, словно тесто для халы.

Боль после родов сильнее, чем я думала. Швы, которые доктор Патрик наложила после того, как все вышло, очень неприятно тянут, а медсестра не дает мне ничего сильнее ибупрофена. Я пытаюсь покормить младенца грудью, но меня тут же накрывает волной боли, и я едва его не роняю. В глазах мутится, и я откидываюсь обратно на подушку.

Когда минуют два дня, отведенные мне на восстановление, Эли отвозит меня в дом для молодых матерей в Нью-Сквере. Я пробуду там две недели, и, когда придет время делать обрезание, Эли заберет ребенка, а затем привезет его обратно.

Мне запрещено появляться на брис[227], потому что матерям нежелательно испытывать эмоциональное потрясение — или, хуже того, впадать в истерику — при виде крови собственного ребенка. Эли не рассказывает мне, как все прошло и плакал ли он, но, когда младенца привозят обратно, он спит восемь часов кряду. Все это время я словно ястреб слежу за обретшим имя Ици, опасаясь, что он так и не проснется. В соседней комнате был случай с малышом, который весь посинел, потому что раввин слишком туго его спеленал. Я снова и снова проверяю муслиновые пеленки — не слишком ли плотно они намотаны, не нарушен ли кровоток у Ици. Местная служительница говорит, что волноваться не стоит, что от капель вина, которые используют в качестве обезболивающего, сон может быть очень крепким. «Ложись спать, — уговаривает она меня. — Я за ним послежу. Не волнуйся ты так».

Все остальные женщины в этом доме постоянно едят в общем зале, утверждая, что дополнительные калории необходимы для кормления. У меня нет ни аппетита, ни молока. Для меня вызывают консультанта по грудному вскармливанию, но Ици не хочет присасываться к груди, потому что, даже когда он пытается есть, ничего из нее не выходит. Я часами сижу с ним на руках и стараюсь покормить, но безуспешно. В конце концов приходится дать ему смесь, и мне стыдно, потому что больше ни у кого такой проблемы нет. На этой неделе я здесь единственная неопытная мать; остальные тут уже не в первый раз. А еще я единственная с книгой, и они таращатся на меня, когда я ухожу на диван читать вместо того, чтобы болтать с ними во время перекуса.

Когда приходит время мне покинуть центр восстановления, отеки после родов уже почти сошли, а кровотечение идет на убыль. Я надеваю блестящий черный тренчкот, который носила до беременности, и он хорошо на меня садится. Я настолько привыкла к постоянно меняющимся пропорциям своего тела, что не узнаю его в этом новом компактном виде. Пройтись по улице оказывается приятно и неожиданно легко, и ступни мои мягко пружинят по асфальтовой подъездной дорожке.

Эли прибрался в квартире на совесть, и к нашему приезду все готово. Кое-кто из его друзей прислал нам подарки — детские качели, люльку и множество мелких плюшевых игрушек. Я кладу Ици в качели, и голова его тут же скатывается набок. Мы подпираем ее пеленками. С закрытыми глазами у него просто идеальное личико: расслабленное в дреме, с пухлыми золотистыми щечками и ровным лобиком. С открытыми — чудное: сморщенный лоб покрывается глубокими складочками, а ротик превращается в сплющенную О. Эли шутит, что с таким тревожным лицом он похож на старичка. Мне нравится, когда у него умиротворенный вид. Это умиротворяет и меня.