Неоконченный маршрут. Воспоминания о Колыме 30-40-х годов - [76]

В первый день пребывания на Палатке я встретил на улице Льва Федоровича Сиверса, геолога и начальника партии, работавшего до сих пор у нас. Он был очень расстроен и подавлен в связи с тем, что его интернировали, так же, как граждан воюющих с Советским Союзом государств, несмотря на то что он был не только подданным Советского Союза, но и русским по национальности. Немецкой у него была только фамилия, но и на нее никто не обратил бы внимания. Главное было в том, что он при переписи населения несерьезно отнесся к вопросу о своей национальной принадлежности. На вопрос производившего перепись: «Что у вас за фамилия? Вы немец, что ли?». Он ответил: «Пишите: немец», хотя хорошо знал, что он русский. Теперь, конечно, каждый скажет, что если он поступил так непатриотично, то сам и виноват во всех бедах, которые ему в связи с этим пришлось претерпеть.

А ведь он просидел в строительном батальоне вместе с немцами, среди которых были и настоящие фашисты, до самого конца войны, все время хлопоча о том, чтобы восстановить свою русскую национальность. У него был брат, майор Красной Армии. Он прислал ему справку, выданную командованием, о том, что он действительно русский и что у него есть брат Лев, разумеется, тоже русский. Но это никого ни в чем не убедило. Все его заявления были оставлены безо всякого внимания. Из лагеря стройбатовцев он вышел только после войны и вскоре безвременно скончался.

Очень жестоко он был наказан за свой непатриотичный поступок. В сущности, пострадал он за то, в чем виноват был не только он. Он, конечно, неправильно понимал интернационализм, очевидно, путая его с безродным космополитизмом. А разве он был виноват в том, что такого понятия (безродный космополитизм) тогда совсем не было, и в том, что понятия «Родина», «Отечество» появились только за 7 лет до войны, а понятие «патриотизм» или тем более «советский патриотизм» — еще позднее?

Нужно не забывать и того, что патриотизм русских очень многие малограмотные шишки незадолго до войны называли великодержавным шовинизмом.

Из Палатки мы выехали только тогда, когда там наконец была проявлена «забота о живых человеках». Там накопилось много пассажиров, которые не могли выехать в сторону Теньки по той же причине, по которой сидели в Палатке и мы. Местное начальство вынуждено было наконец послать машину, в которую погрузили человек тридцать. Машина была с высокими бортами, большая, укрытая сверху брезентом, и мы сидели в ней на полу тесной толпой. В общем, комфорт был запоминающийся надолго. Нас везли, как негров в XVI или XVII веке работорговцы.

Вторая военная зима

Приблизительно 18 октября я вернулся в Усть-Омчуг и поселился опять на старом месте в комнате Ковалева. Опять принялся работать в отделе подсчета запасов, который, впрочем, как и все другие наши отделы, теперь назывался отделением, потому что наша геолого-разведочная служба стала вдруг называться отделом.

Шли самые тяжелые дни Сталинграда. Продолжались упорные тяжелые бои. Немцы, имевшие все еще численное превосходство, продолжали рваться вперед к Волге, стараясь нахрапом добиться успеха.

Первое время после моего возвращения еще продолжались занятия нашего истребительного батальона, но они стали теперь реже и вскоре почему-то совсем прекратились. Удивительно, что это произошло еще до начала большого наступления наших войск под Сталинградом и до перелома войны. Вероятно, уже тогда наступила полная уверенность в том, что фашисты не добьются успеха, что японцы не начнут нападение на наш Север текущей зимой, и в том, что скоро наши войска нанесут решающий удар и наступит перелом войны.

Теперь мы с братом стали регулярно ходить на охоту на горняшек (горняшками и русловками охотники нызвают куропаток по месту их обитания и разнящимся повадкам. — Ред.), не пропуская выходных дней. Их мы всегда находили в долине притока Омчуга речки Неглинки и на ее притоках. Куропаток обычно приносили, хотя и немного. Одно время мы с ним приспособились бегать с утра в будни до работы, так сказать, на скорую руку. Но это было ближе к весне, когда день стал начинаться раньше и когда до девяти часов утра появилось светлое время. Мы искали русловок прямо возле поселка и иногда добивались успеха. Однажды во время такой вылазки брат вдруг увидел куропатку, неподвижно сидевшую на снегу. Он очень удивился, увидев, что после выстрела она не сдвинулась с места, а голова ее отлетела, как стеклянная. Оказалось, что она была подстрелена кем-то раньше и замерзла, сидя на снегу.

Однажды в конце октября я пошел на охоту почему-то один. То ли брат куда-то в этот день уехал, то ли я «отгуливал» тогда после дежурства в будень. Мороз был обыкновенный для этого времени года. Было приблизительно 30 градусов мороза. И вот, возвращаясь по санному пути по пойме Детрина, я набрел вдруг на незамерзшую протоку шириной метров 15–20. Судя по тому, что санная дорога пересекала ее, я решил, что она мелкая — не глубже чем по колено. Время было уже позднее, и я решил не терять его на поиски обхода, а форсировать водную преграду здесь вброд. Подойдя к берегу, я быстро снял и положил на снег валенки, потом, стоя на них, быстро снял портянки и попроворнее засучил до колен брюки. Затем, держа в руках валенки и портянки, шагнул в ледяную воду. Перейдя на другую сторону, я, не вытирая ног, сунул их босыми и мокрыми в валенки и, когда они немного согрелись, надел портянки, лишь слегка вытерев ими же ноги. После этого на ходу ноги очень быстро согрелись, и я шел дальше как ни в чем не бывало. Оказалось, что можно и на морозе переходить вброд речные протоки.