Неодолимая слабость - [5]

Жил-был козленок золотой,

Ушел гулять он ночью,

Но так и не пришел домой,

И плакали все очень.

Хи-хи-хи… — смеялся Сегал, прикрыв рот ладонями, и взгляд его приклеился к ее губам. — Простая песенка, верно?» Слова сочились из его рта, и Сегал знал, что, если остановится хоть на мгновение, из него исторгнется ужасный вой, какой издают по ночам волки. Но Ханна внезапно подхватила с постели мальчика, прижала его к груди, и Авнер начал хныкать: «Папа-а, пап…» Тогда Ханна его шлепнула. Свободной рукой ударила это тщедушное тельце: только бы он перестал, только бы замолк, молила она отчаянно…

— Ты все знал и ничего не сказал, — констатировала Ханна и, словно боясь тишины, гулко протопала в гостиную.

Сегал поплелся за ней, добрался до глубокого кресла, где в поздний час обычно уютно устраивался с вечерней газетой, медленно снял пальто, положил его на пол и затем сел.

Ханна стояла напротив мужа и буравила его обвиняющим взглядом.

— А что мне было делать? — спросил он, как будто в прошлом еще можно было что-то изменить. Ханна собрала с софы подушки, нагнулась, извлекла из ящика белье и стала расстилать простыню. Постель она застелила на одного, и не успел еще Сегал понять, что она делает, как услышал яростное: — Бороться надо было, Сегал. Бороться за меня.

Сегал взял пальто с пола, словно отгораживаясь им от этого ложа, застеленного на одного.

— Я не мог, — отозвался он. — Разве ты не понимаешь, что не мог? — А я думала, что тебе все равно, — сказала она с упреком, — и я ненавидела тебя и заодно себя… О, как я была несчастна!

Ему принадлежали лишь остатки ночи. Он обычно получал свое после долгих часов ожидания, томления в кресле среди полного мрака, после того как все время напрягал слух, чтобы уловить тихое дыхание Авнера и беззвучные шаги жены. А потом долго глядел на нее, лежа рядом на семейном двуспальном ложе и дожидаясь, пока она закроет глаза. Тогда он тянулся к ней, полз вдоль ее тела, целовал ее холодные пятки. Она оставалась неподвижной, руки разметаны по сторонам. Воплощение усталости. Временами он тянулся хищными пальцами к ее обнаженной шее, но каждый раз отдергивал руку, и между двумя телами преградой залегало молчание.

— А если бы я не возвратилась? — спросила она, повернувшись к нему. — Ну это было давно, — взмахнул он рукой в знак протеста. Краешком глаза он заметил: она обиделась.

Когда она перестала уходить по вечерам, их дом и стал прибежищем литературной братии, Ханна читала звучным своим голосом последние стихи поэта, сидевшего напротив, со стаканом в руке. Днем же она возводила стену между мужем и сыном. Как будто боялась, что Сегал расскажет ему о ее исчезновениях.

— Я ведь тоже уходил… чтобы испытать такое — хотя бы разок, — оправдывался Сегал. — Пока не стало слишком поздно…

— И все же слишком поздно ушел ты, Сегал. И не было уже в этом никакого смысла.

Он почувствовал презрение в этом «не было смысла», и он знал: она права. Сегал демонстративно встал и отвернулся к книжным полкам. Пальцы его бессмысленно бегали по цветным корешкам.

— Теперь я понимаю, в этом не было смысла, — сказал он.

Может быть, потому что слишком много стояло здесь книг с автографами авторов. В учительской во время перемен он пересчитывал поэтов и прозаиков, освоившихся у него в доме. Пока однажды госпожа Шайнбах не сказала: «Я могла бы снисходительно отнестись к тому, что они пишут, но не к тому, что они лапают своими руками». «Что может знать математичка о литературе?» — подумал он.

Теперь же он искал в своем сердце нужные слова, фразы — чтобы вернуть себе Ханну. Но Ханна все еще занята — стелет ему на диване. Как будто ему нужно пройти карантин, перед тем как вернуться в семейную спальню.

Белая простыня уже блестела в желтом тусклом восковом свете, просачивавшемся из-за занавесей. А поверх — такая же белая простыня и розовое одеяло цвета нагой плоти. Так, наверное, выглядит ложе для случайного гостя, который должен уйти на рассвете, когда хозяева еще спят. Ханна знаком показала циновку на полу: дескать, можешь сложить одежду здесь.

— На самом деле, надо было бы продезинфицировать твою одежду, — сказала она, — а-может быть, и не только одежду…

И она стремительно удалилась, погасила свет, закрыла дверь.

Сегал снова остался один. Его изможденное тело жаждало поскорее растянуться на накрахмаленных простынях. Но он помнил: сперва надо кое-что сделать. Резким движением он схватил саквояж, трясущимися пальцами достал оттуда листы бумаги и вышвырнул их из окна. Какое-то время он стоял и смотрел вниз, отдав свое тело на волю холодного ветра. Белые листки, похожие на трупики замерзших птичек, длили свое путешествие к земле; они находили пристанище на мокром тротуаре, на мокрых, поблескивавших плоских крышах. Потом Сегал вернулся к дивану и, так и не раздевшись, устроил свое усталое тело между простыней и одеялом.

Но из окна тянуло холодом, и это отгоняло сон. Сегал вспомнил: Ханна очень следила затем, чтобы на ночь окна оставались приоткрытыми. Дом не должен быть закупорен, словно банка. Вдруг прохудится кран, или, не дай бог, газ натечет, или еще что-нибудь приключится… Ханна знает, что такое бдительность. Сегал повернулся на бок и взял книгу с полки над головой. Может, она нагонит сон. В бледном лунном сиянии он смог различить надпись: «Ханночке, радушной хозяйке, в знак искренней дружбы». Стихи тоже были искренними и даже дерзкими. Он почувствовал неловкость, вдруг вспомнив слова колыбельной песенки: «Но так и не пришел домой, хоть…» Даже эти простые слова не он придумал. Просто вычитал их где-то, — наверное, у кого-то из тех, кто так охотно ставил автографы на этих книгах.