Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том I - [37]

Между прочим, Борис этому был даже рад. Он не был совсем уверен, что все уж так правильно сделал. Его беспокоила мысль о том, что он, по существу, никак не обработал входную рану, уже позже он сообразил, что ее следовало бы рассечь. Конечно, об этих сомнениях он никому не сказал.

На улице немного стемнело. Белые Ленинградские ночи уже кончались, темнота понемногу сгущалась. Сидя на пороге своего медпункта, Борис увидел, как в отдельных частях леска, находившегося напротив, становилось все темнее и темнее. Правда, эта темнота наступила значительно позднее, чем в Кабарде, на юге. Там ведь сумерек почти не бывает, а вслед за заходом солнца сразу становится темно. Здесь же темнота наступала медленно, и она была не настолько густа, как на юге. И звезды, постепенно загоравшиеся на темнеющем небе, были как будто мельче и не такие яркие, как в Кабарде. Казалось, что они находятся здесь дальше, чем на юге.

Глядя на это небо, Борис невольно вспомнил о доме.

Совсем-совсем недавно, чуть больше месяца тому назад, они с Катей, уложив ребят, сидели на крыльце своего дома и любовались мириадами звезд, мирно мигавшими со своей недосягаемой высоты. Так же, как и сейчас, недалеко мерцал огонек: это соседи Завитаевы готовили ужин на летнем очажке, почти таком же, как смастерил Аристархов, который, сидя на корточках, подкладывал маленькие сосновые чурочки, стараясь побыстрее прокипятить хирургический инструмент.

– Как-то там Катеринка, получила ли деньги, письмо? А от нее пока ничего нет, да она еще, наверно, путем и не знает, куда писать. Вот остановимся на постоянное место, тогда я ей пошлю точный адрес. – Подумал Борис и, бросив потухший окурок, вошел в дом.

В комнате медпункта все уже было прибрано и обе сестры, сидя у стола, весело смеялись чему-то, видимо, очень забавному, что им рассказывал Кузьмин, сидевший на корточках возле двери, куривший в кулак и старательно разгонявший другой рукой облака сизого махорочного дыма.

Одеяла, затемнявшие окна, были опущены и, как Борис убедился еще на улице, светомаскировка была достаточно хорошей. Но, как это часто бывало в начале войны, он, как, впрочем, и многие другие, маскируя одно, совсем забывал о другом. Так случилось и здесь. Хорошо закрыв окна, Алешкин совсем не обратил внимания на довольно значительный свет, излучаемый очажком, на котором кипятились инструменты и который, конечно, был хорошо заметен издалека и с высоты. Эта оплошность повлекла за собой неприятности для всего отделения и прежде всего для его командира.

Борис прошел к столу и сел на одну из табуреток, с которых вскочили сестры, еще не успевшие оправиться от смеха при появлении врача, а Кузьмин поспешил ретироваться за дверь. Борис обратился к девушкам, чтобы похвалить их за расторопность и отличное знание своего дела, как вдруг на улице услышал гневный крик комиссара батальона Барабешкина:

– Я тебе приказываю! Немедленно заливай огонь, ты что, фашистам сигнализируешь? Гаси сейчас же!

В ответ слышался довольно спокойный, но все же смущенный ответ Аристархова:

– Мне же приказали инструмент вскипятить, вот я и кипячу, а они ещё не кипят, товарищ батальонный комиссар.

– Ты еще рассуждать? Тебе приказывают, а ты еще в пререкания со старшими вступаешь! – кричал Барабешкин.

Алешкин и обе сестры выскочили из медпункта, чтобы защитить своего санитара, но своим появлением только подлили масла в огонь. Ведь они были в белых халатах и, конечно, их фигуры в темноте, да еще в отблесках от, как назло, особенно ярко разгоревшегося очажка, были видны издалека. Это окончательно вывело из себя Барабешкина, панически боявшегося вражеских самолетов. Он уже совсем диким голосом закричал:

– Марш в помещение! Вы что, не понимаете, что демаскируете медсанбат? Вы за это перед трибуналом ответите!

Ко всем этим выражениям были присовокуплены еще и другие, которые в печати приводить не принято, но в тот момент ни Борис, ни сестры на это даже внимания не обратили, а, растерявшись, вскочили обратно в медпункт.

Вероятно, так бы и не удалось простерилизовать инструменты, если бы не находчивость шедшего вместе с комиссаром политрука Клименко. Последний приказал Кузьмину принести из медпункта две плащ-палатки и соорудить вокруг очажка подобие шалаша. Шалаш значительно уменьшил видимость огня. Тут, к счастью, и инструменты достаточно прокипели, и огонь можно было залить. Но комиссар до того рассердился, что даже не зашел в медпункт, куда его вел Клименко, чтобы показать ему героев сегодняшнего дня.

Так этот день, начавшийся для отделения Алешкина успешно и удачно, закончился совершенно непредвиденным и неприятным инцидентом.

Борис, хотя и был оскорблен и обижен грубостью, руганью и криками комиссара Барабешкина, и мысленно обзывал его хамом и трусом, в душе не мог не признать известной справедливости его требований. В свою очередь, он поругал и себя за свою невнимательность, досталось от него и Аристархову.

Вскоре после ухода комиссара пришла смена – отделение доктора Дуркова. Когда Борис со своими людьми вернулся в расположение медсанбата, он узнал, что все коровы уже подоены и директор совхоза, не дожидаясь рассвета, вместе со стадом и сопровождавшими его дедами, уже более часа как покинул усадьбу. Молока надоили очень много, заготовлять его впрок было невозможно (стоял конец июля), и хозяйственники медсанбата решили раздать его на ужин. Борису, как и всем другим, достался целый котелок еще не остывшего, парного молока, которое он и выдул почти одним духом, закусив изрядным куском черного хлеба.