Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том I - [112]

В результате рассказа Марченко стало ясно, что дивизия с приданными ей частями, захватив ценой больших потерь участок территории на левом берегу Невы площадью около 8 км2, хотя и не сумела развить свой успех и расширить этот пятачок, смогла все-таки организовать прочную оборону, зарывшись на нем в землю. Силы дивизии таяли, личный состав выбывал как от ранений, так и от все усиливающегося голодного истощения, но немцам пока не удалось, несмотря на частые попытки, взять ни пяди пятачка, а если снабжение дивизии улучшится, на что есть надежды, то и в будущем фашисты овладеть этим плацдармом не сумеют.

В конце своей речи в продолжение 15 минут комиссар говорил о положении в тыловых частях дивизии и, в частности, в медсанбате. Во время этой части его речи немало пришлось покраснеть и начсандиву Емельянову, появившемуся в батальоне после приезда комиссара, командиру батальона Перову, комиссару Подгурскому, командиру медроты Алешкину, да и начальникам других подразделений.

В отличие от утреннего разноса, Марченко говорил спокойным, пожалуй, даже добродушным голосом, но такие язвительные вещи, что все эти командиры не только сгорали от стыда, но не раз основательно вспотели.

Вертелся, как карась на сковороде, и Борис, слыша колкие и едкие замечания в свой адрес. И если утром слова комиссара вызывали в нем возмущение и злость, то теперь до него доходила их действительная обоснованность.

– Мало отлично справляться со своими специальными обязанностями. В армии необходимо постоянно поддерживать и организовывать общий порядок, внешнюю и внутреннюю дисциплину всех бойцов, и только тогда воинская часть, какой бы большой или маленькой она ни была, сможет хорошо выполнять поставленные перед ней задачи, – говорил Марченко. – А в условиях блокады, в условиях тяжелых материальных лишений, которые приходится всем вам переносить, это требование является еще более необходимым. Расхлябанность, распущенность, снижение требований строевого и дисциплинарного устава недопустимо, – закончил комиссар свое выступление.

Алешкин, с большим вниманием прослушавший доклад Марченко, был захвачен его словами. Мы знаем, что он был человеком быстро воспламеняющимся и почти таким же экзальтированным, как его дед – Б.П. Пигута. Он не выдержал, и хотя председателю этого и не полагалось, в прениях взял себе первое слово. Обладая, как мы знаем, довольно хорошими ораторскими способностями, он произнес горячую речь, в которой не только поддержал замечания комиссара, но вскрыл и еще ряд недостатков, заставивших поморщиться Перова, кое-кого из врачей, медсестер и санитаров. Он полностью признал свою вину, как командира одного из подразделений батальона, и дал торжественное обещание, что впредь не допустит соответствующих нарушений устава ни со своей стороны, ни со стороны своих подчиненных.

– Одно только прошу мне простить, не могу я сбрить эту проклятую щетину, пока не заживут моя шея и подбородок.

Эта горячая речь, страстная и достаточно искусная, произвела большое впечатление на комиссара дивизии, во время нее он несколько раз одобрительно кивал головой, а после окончания захлопал в ладоши, что не замедлили сделать и все присутствующие.

Товарищи, выступавшие после, поддержали комиссара дивизии и Бориса. Собрание, проведенное этими голодными, находящимися на грани истощения людьми, показало, что и в этой части Красной армии воинский дух достаточно силен и крепок.

После собрания комиссар дивизии Марченко сам подошел к Алешкину, пожал ему руку, поблагодарил за выступление и просил не обижаться за резкость, допущенную им утром. Пожалуй, именно с этого момента между этими людьми завязалась довольно прочная дружба. И хотя Борис в душе немного побаивался своего грозного, вспыльчивого друга, но в то же время, узнав в скором времени его слабости (у кого их нет), осмеливался даже немного подтрунивать над ним.

Как бы там ни было, но после посещения батальона комиссаром дивизии положение с внутренним распорядком в нем значительно улучшилось.

На территории навели возможную чистоту, произвели уборку во всех землянках. Внешний вид самих санбатовцев стал подтянутым и строгим.

Тем не менее истощенные люди батальона продолжали все чаще и чаще падать в голодные обмороки, попадать в госпитальную палатку в качестве дистрофиков, а иногда и просто умирать.

Так, например, умер санитар Аристархов, привезший раненого из сортировки в операционную.

Между прочим, уже почти две недели, как санитары вдвоем носилки с раненым на более или менее длительное расстояние нести не могли. При помощи доморощенных плотников было сделано несколько длинных санок, на них ставили носилки с лежавшим раненым и везли от сортировки в предоперационную, а после обработки в госпитальную или эвакопалатку.

В эту ночь Аристархов привез раненого, погруженного в сортировке на носилки, в предоперационную. Вместе со своим напарником, когда-то веселым и жизнерадостным, а теперь худым и сумрачным Кузьминым, они сняли носилки с самодельных санок и внесли раненого в предоперационную. Там Аристархов помог раздеть раненого и перенести его в операционную. Пока длилась операция, обычно санитары имели возможность немного отдохнуть. Так было и в этот раз. Уложив раненого на стол, передав его на попечение медсестер и хирурга, Аристархов и Кузьмин вышли в предоперационную и задремали, прикорнув около топившейся железной печки. После окончания операции, примерно через час, медсестра Шуйская вышла в предоперационную, чтобы приказать санитарам перенести раненого в госпитальную палату, а через несколько мгновений Борис услышал ее встревоженный крик. Когда он выскочил в предоперационную, то увидел, что она и Кузьмин склонились над Аристарховым и тормошат его. Алешкин подумал, что это очередной обморок и крикнул Шуйской: