Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том I - [108]

Он ужаснулся тому, что в батальон неделями не поступают газеты, что в медсанбате нет ни одной географической карты, что о положении на фронтах личный состав батальона, даже врачи и командиры подразделений, осведомлены далеко не достаточно. Что никаких регулярных политбесед никто не проводит. И никого в этом не виня, он немедленно принялся за налаживание регулярной политработы.

В первый же день своего появления в медсанбате он собрал всех свободных от дежурства людей, рассказал им о положении на Ленинградском фронте, в самом городе, о начавшей функционировать «Дороге жизни» и о том, какое громадное политическое значение имеет победа наших войск под Москвой.

На этой его беседе-лекции присутствовал и Алешкин, после нее он проникся к Николаю Ивановну большой симпатией и уважением.

Они быстро познакомились, и комиссар, в свою очередь, видимо, тоже почувствовал расположение к Борису.

Однако нет солнца без пятен, так и у Подгурского оказались свои и довольно существенные недостатки. Он совсем не знал воинской дисциплины, не знал строевого и дисциплинарного устава (ведь в то время, когда он воевал, их не было) и благодаря этому часто попадал в неловкое, а иногда и смешное положение. Был у него и другой недостаток, он совершенно не умел приказывать и командовать, а это тоже влияло на качество его работы.

Как бы там ни было, но с появлением в батальоне Подгурского, все как-то немного приободрились и подтянулись и, главное, стали чаще общаться друг с другом. Комиссар ежедневно собирал людей на беседы, добился ежедневной регулярной доставки газет. В батальоне как будто стало больше народа. До его приезда почти все знали только один путь – от своей землянки или палатки до операционно-перевязочного блока или госпитальной палатки и обратно. Командир батальона Перов, переносивший голод не легче других, из своей землянки выходил редко. Единственными людьми, которые ежедневно обходили все палатки и землянки, были начштаба Скуратов и Прохоров. Разобщение людей очень пагубно влияло на их настроение.

Дня через три или четыре после прибытия Подгурского в медсанбат неожиданно нагрянуло новое, действительно высокое начальство, это был новый комиссар дивизии. В батальоне уже знали, что в 65-й стрелковой дивизии произошла смена руководства, вместо подполковника Климова, обвиненного в недостаточно активных и тактически грамотных действиях дивизии под Невской Дубровкой, командиром 65-й дивизии назначили прибывшего из Москвы полковника Володина. А еще через месяц в дивизию назначили и нового комиссара – полкового комиссара Марченко. До этого он служил комиссаром пограничного отряда где-то на юге страны. Об этих переменах в командовании дивизии в медсанбат принес известие начсандив Емельянов, приезжавший в батальон не реже раза в неделю.

До сих пор ни новый комдив, ни комиссар дивизии в медсанбате не появлялись.

Но в один далеко не прекрасный, особенно для нашего героя, день совершенно неожиданно в батальон приехал Марченко.

Это было ранним утром. Борис нес в котелке несколько ложек пшенного супа, только что полученный завтрак. Он направлялся к операционно-перевязочному блоку, где он теперь по существу жил после того, как потекла землянка, отдыхая после работы на свободных носилках в предоперационной.

Когда он уже сворачивал на тропинку, ведущую к оперблоку, из сортировки быстрыми шагами вышел высокий, черноволосый, черноглазый, стройный, одетый в новую пограничную форму, в зеленой пограничной фуражке (хотя на улице было более 15 градусов мороза), чем-то очень рассерженный и возбужденный командир с четырьмя шпалами в петлицах. За ним следовал молоденький, юркий лейтенантик, видимо, только что выпущенный из школы, тоже в новом обмундировании, с блестящими ремнями и новенькими кубиками в петлицах.

Алешкин остановился, во-первых, от неожиданности такой встречи, во-вторых, от изумления: давно уже, пожалуй, с самого начала войны, он не видел такого командирского великолепия, такой выправки, такого чистого обмундирования и главное (это сообразил он уже потом) таких румяных, сытых лиц. Ведь ему приходилось видеть раненых командиров и бойцов. Они прибывали в батальон в грязном, большей частью разорванном и почти всегда окровавленном обмундировании. Страдание, а иногда прямо печать смерти отражались на их лицах. А в последнее время к этому еще прибавлялась неимоверная худоба и землисто-серый цвет кожи. В-третьих, Бориса очень смутил его собственный внешний вид. Прямо сказать, его вид никак не подходил для встречи с любым начальством, а тем более с таким холеным и, по-видимому, требовательным, каким был встреченный командир.

Алешкин работал всю ночь. С вечера прибыло две машины раненых, да и в течение ночи поступило несколько человек. Только к утру удалось со всеми управиться. Никто не знал, каков будет день, и Борис, сбросив халат и накинув на не подпоясанную гимнастерку шинель, а на голову кое-как нахлобучив шапку, выскочил на кухню, чтобы получить завтрак и поесть его в предоперационной. То же сделали и его помощницы-медсёстры. Они в этот момент выходили из-под кухонного навеса, но, заметив незнакомых командиров, быстро юркнули между палаток и, пробираясь за ними, помчались к оперблоку, чтобы навести там хоть относительный порядок и поторопить санитаров, одевавших и укутывавших одеялами последних из обработанных раненых.