Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том I - [107]

– Если фашисты за сравнительно короткий срок своего пребывания под Москвой сумели принести советским людям столько страданий и зла, то что же делается на тех территориях, которыми они владеют с начала войны и на которых они будут находиться еще неизвестно сколько времени?

– Да, – говорил Алешкин, – теперь я по-настоящему понял лозунг «Смерть немецким оккупантам!». Таких зверей нужно действительно безжалостно и беспощадно истреблять.

Дни декабря 1941 года тянулись невыносимо медленно. Как-то машинально, механически обрабатывались поступающие раненые. Большинство их из-за тяжести состояния после обработки при малейшей возможности к транспортабельности старались эвакуировать в ближайший госпиталь, где возможности ухода все-таки были лучшими, чем в батальоне. Ближайшим таким госпиталем был стоявший в двух с половиной километрах северо-западнее медсанбата 27-й хирургический полевой госпиталь.

Обработку и операции, требующиеся раненым, теперь делали только два врача – Алешкин и Картавцев. Остальные хирурги настолько обессилели от голода, что с трудом подымались с нар и, конечно, ни о какой их работе не могло быть и речи.

Алешкин и Картавцев оказались более выносливыми, а кроме того, им опять посчастливилось.

Связной Перова Игнатьич, бродя около батальона в поисках чего-нибудь съедобного, набрел на полянку, где когда-то стоял ветеринарный лазарет. Там было место, где в свое время убивали раненых лошадей. Мясо их шло в пищу и раздавалось частям еще в октябре и в начале ноября, как паек. В декабре в районе дивизии, да, пожалуй, на всем этом участке фронта, ни одной живой лошади уже не было. Так вот, Игнатьичу посчастливилось найти под снегом на этом месте несколько штук лошадиных копыт. Он их подобрал, старательно отмыл, отодрал имевшиеся на некоторых из них подковы и, выпросив у повара большую кастрюлю, сварил из этих копыт некоторое подобие студня, который, вообще-то говоря, по вкусу, цвету и тошнотворному запаху больше походил на плохой столярный клей. Комбат и другие врачи, несмотря на голод, от этого студня отказались. Попробовали его, а впоследствии вместе с Игнатьичем питались им почти четыре дня лишь Алешкин и Картавцев. Как ни отвратителен на вкус и запах был этот «студень», однако, он имел в себе некоторые питательные свойства и дал возможность поддержать кое-какие силы.

Чуть ли не на второй день после получения известия о победе под Москвой в медсанбате появился новый человек.

Его появление в первые часы внесло некоторый переполох. В операционную, где в это время работал Борис, зашел Сангородский и сказал:

– К нам какое-то большое начальство прибыло, смотрите, наведите порядок.

Но тревога оказалась ложной. Прибывший, хотя и имел звание полкового комиссара, был назначен комиссаром медсанбата, и когда Борис с ним впоследствии ближе познакомился, оказался очень хорошим и приятным человеком.

Николай Иванович Подгурский, так звали нового комиссара, старый коммунист, участник Гражданской войны, во время нее был комиссаром корпуса. Затем окончил институт Красной профессуры и перед войной заведовал кафедрой обществоведения в одном из Ленинградских вузов. Он одним из первых записался в ряды народного ополчения и был направлен комиссаром одной из дивизий этого ополчения.

Дивизию, не дав ей как следует экипироваться, бросили для закрытия бреши на Западном фронте, куда-то в район Гатчины. Укомплектованная плохо обученными бойцами и командирами, часть которых, провоевав в Гражданскую войну, в течение 20 лет занималась мирным трудом, а другая часть состояла из молодежи, впервые в жизни взявшей оружие в руки, да к тому же и плохо оснащенная, почти не имевшая необходимого количества артиллерии и пулеметов, эта дивизия сумела продержаться на своем оборонительном рубеже несколько дней. Затем, в результате боев была буквально разгромлена фашистскими танками и самолетами. Правда, погибла она не напрасно: за время неравного боя, выдержанного ею, командование фронтом успело перебросить с другого участка на ее место свежее кадровое соединение, закрыть образовавшуюся брешь и в конце концов остановить врага.

Но эта ополченческая дивизия практически перестала существовать.

Как это часто бывает, в неудаче, постигшей дивизию, оказались «виноваты» командир и комиссар. Командира понизили в звании и направили командовать каким-то стрелковым полком, а комиссара до декабря месяца держали в резерве политуправления фронта и, наконец, предложили ему идти комиссаром или в госпиталь, или в медсанбат. Он выбрал последнее и был назначен в 24-й медсанбат, где политработника не было около двух месяцев, и где его присутствие, конечно, явилось необходимым.

Внешне Подгурский был не очень привлекателен. Человек лет 55, среднего роста, широк в костях, с порядочным брюшком и почти совершенно лысый. Питание в резерве было хуже, чем в батальоне, и полковой комиссар основательно похудел, глаза у него ввалились, щеки обвисли серыми складками, а обмундирование, раньше бывшее ему впору, теперь висело на нем мешком.

Однако он был человеком большой выдержки, имел общительный и довольно жизнерадостный характер и, очевидно, огромную политическую, да и общую эрудицию.