Необходимо для счастья - [124]

Неправда, не только своих телят я знаю, я могу понять и человека, не такая уж я закаменелая. Просто за эти пять лет я немного погрубела, что-то забыла, пропустила и остро чувствовала лишь то, что относилось только ко мне и к моей жизни. Ведь я сразу почуяла опасность, тревогу, когда в первый вечер Алеша посмотрел на Светку и поцеловал у нее руку. И потом эта тревога не покидала меня, она все время росла, усиливалась, и вот теперь, то есть в тот день, почти месяц назад, когда я забежала в библиотеку и все увидела своими глазами, убедилась, что тревога не напрасна, что все погибло, конец, вот тогда, в горькую минуту, я все поняла, и поняла не только себя, но и их я тоже понимала. С болью, злостью, слезами, но понимала.

Я стояла у порога как завороженная, глядела на них, а они даже не чувствовали, не слышали моих шагов, обо всем на свете они забыли и видели только друг друга. Да, они любили, они будто стали одним существом, они ничего не замечали в своем счастье. Боже мой! И какие же красивые они были в эту минуту, красивые, близкие и ненавистные мне!

Светка была в голубом платьице, которое так любил на мне Алешка (мы ведь покупали одинаковую выходную одежду), но платье на ней сидело лучше, она была стройнее меня, и волосы, каштановые волнистые волосы, она распустила по плечам, по этому платью, которое было в тон ее голубым глазам, и глаза эти прямо сияли на белом лице, а на лице ее ни морщиночки — чистое, ясное, розовеющее! Я давно замечала, конечно, это наше отличие, но как-то не задумывалась о нем, и только в день приезда Алеши, когда мы собирались на танцы и стояли со Светкой перед зеркалом, я подумала, что лицо у меня сильно обветрело, морщинки у глаз обозначились — то ли от солнца, то ли от ранних вставаний. И волосы — Светка правду тогда сказала — у меня секутся, я уж не распускаю их по плечам, даже в тот первый вечер не распустила, хотя Алеша меня просил. Ведь за ними уход нужен, за волосами, а я вскакиваю с рассветом, поплещу в лицо водой, протру глаза и бегу на ферму. К завтраку, к 9-ти часам, когда Светка проснется, зарядку сделает, помоется, я уже наработаюсь досыта, набегаюсь, назаряжаюсь, и когда приду, мне не до волос, не до прически. Заправлю кое-как под косынку, а зимой под шаль, и ладно, телята не осудят. В выходные только да в праздники помоешь голову как следует, расчешешь не торопясь. И руки у меня не такие, чтобы их целовать да гладить, ногти короткие, обломанные, на правой руке напалок посинел — прищемила воротами.

Нет, не виновата я, дорогая редакция, ни в чем я не виновата, но ведь и Алешка, родной и ненавистный мой Алешка тут ни при чем. Он давно уж не мальчик, взрослый человек с высшим образованием, ему не только обнимки да поцелуи, ему настоящая подруга теперь нужна, любимая подруга на всю жизнь, чтобы он мог с ней и поговорить о своей работе, и посоветоваться, и помощь получить. Разве я не понимаю! А Светка у нас умница, она постоянно учится и много читает, она любознательная и всегда в курсе, и по характеру тоже серьезная, надежная. Я не хочу хвалить себя, дорогая редакция, вы не подумайте, но ведь и я не легкомысленная, я пять лет его ждала и не принимала ничьих ухаживаний, я сватов два раза выпроваживала и все время работала, работала. Но при чем же тут Алешка? Разве он обманул меня, разве он не вернулся, как обещал, и не пришел сразу ко мне? В том-то вся и беда, что он пришел, но когда он пришел, я уж стала не такой, как была, и он тоже изменился. Не сильно, не очень, но все же изменился. Требовательней он стал, серьезней, хоть и не разучился шутить.

Тогда, в библиотеке, я глядела на него, глядела с минуту, наверное, а показалось — целую жизнь: все вспомнила. И школьные наши встречи, и первые его приезды на каникулы, и письма, особенно письма. Как я только раньше об этом не задумалась! Правду говорят, что влюбленный человек — слепой. Но слепой он только до времени, а потом прозревает. Ведь замечала я, с третьего курса заметила, что он стал реже писать мне о своем любимом профессоре, лекции которого он пересказывал мне в письмах, реже сообщал о прочитанных книгах да и письма его становились все короче и короче. А я ему что писала: «…У нас начались отелы, много работы, но много и радости: Зорька принесла телочку, она вся в мать, красная, только ноги в белых чулочках и на лбу звездочка…»

Нет, не виноват он, ни в чем не виноват, ведь отвечал он на эти письма, всегда отвечал и разделял мою радость, и вот вернулся ко мне, — значит, любил, надеялся, на любовь нашу надеялся. А что такое любовь, одна только любовь?.

Я глядела тогда на Алешку, на тонкое лицо его глядела, на высокий лоб с прядью русых волос, на его плечи, сильные, тренированные плечи гимнаста… Боже мой! Как безумно глядела я на него и с отчаянием думала: нет другого такого человека на свете, он единственный, он только мой и ничей больше!

А он гладил Светкины руки.

Нет, и одна любовь — это много, это очень много, дорогая редакция. Без нее ничего не выходит, работа на ум нейдет.

Я бросила тогда свои листки с конспектом выступления, прямо на пол им бросила и — дура, такая дура! — сказала со слезами, злобно: