Необходимей сердца - [7]

Она повернула выключатель, и свет мгновенно исчез, словно был живой и хотел отдохнуть. Глаза благодарно смотрели во влажную темноту.

И ей приснился летний лес с веселыми полянами и веселым солнечным светом. Она шла с сыном по высоченной траве, и крепкие головки ромашек стучали в их колени. Словно тысячи будильников звенели вокруг кузнечики. Потоки ветра нежно ласкали волосы Вани. Неожиданно ребенок увидел яркую бабочку с широкими крыльями и погнался за ней, вытянув свою прохладную ладошку из материнской руки. Бабочка села на свечу иван-чая, дожидаясь его, и сын осторожно и счастливо снял ее тонкими пальцами и помчался обратно.

— Мама, мама, смотри, какую я волшебную бабочку поймал, — задыхаясь от бега и волненья, кричал он.

— Ты молодец, только давай ее отпустим, она же поддалась тебе, — мать погладила его вспотевший лоб.

— Давай отпустим, — сразу согласился сын и развел пальцы.

Проснувшись, мать не могла вспомнить, был ли в жизни такой случай. Как часто память оказывается спасательным кругом, удерживающим нас на волнах жизни.

Она лежала не шевелясь — боялась спугнуть остатки сна. И долго думала, к чему этот сон, и решила, что к письму.

Она тихо встала, но пружины скрипнули, и звук этот был сродни зубной боли. Мысль ее бродила по развалинам сна, надеясь отыскать новые воспоминания. Мать задержалась у окна, тупо смотрящего в ночь, и упорно глядела в черноту, словно от ее желания мог пробудиться рассвет. Она долго сидела, уговаривая боль в ногах перестать ее мучить. Но та жила по своим безжалостным правилам. Мать не заметила, как заснула, сидя на диване, и очнулась, почувствовав, как углубилась и сгустилась вокруг тишина.

Спала улица, уставшая за день от миллионов шагов. Склонив головы в знак согласия с какими-то своими мыслями, стояли фонари. Мимо них крадучись, спотыкаясь о тени, входил в комнату слабый лунный свет. Такая тишина стала ей родной, и мать свыклась с ней за долгие часы ночного бдения. Полнозвучным был височный пульс, она слышала, как стучит поток крови. Вдруг комнату заполнил грубый удар уставшего сердца, и она первое мгновение не поверила, что этот мощный звук принадлежит ее отживающему сердцу. Это сила ее ожидания посылала кровь до самых глубин плоти. Удары росли и росли из недр ее впалой грудной клетки, упорно не подчиняясь давящему влиянию времени, и мать радовалась, чуя эти весомые, верные ей звуки. Они опадали, и навстречу им спешили новые — и эти новые в таинственной глуши плоти подгоняли очередные, и родник звуков укреплял мать. И она лежа слушала сердце, как чувствовала когда-то в дальней дали времени первые святые движения сына в мягком чреве. И новая жизнь, поднимавшаяся тогда из сокровенной сердцевины тела, очищала ее мысли и кровь, когда она возвращалась из своего огромного материнского мира в тот, который принято считать единственно реальным из бесконечного числа существующих вокруг миров.

Ей хотелось думать, что есть в мире живое существо, не похожее на человека, которое знает, что творится с ней, и понимает ее, и искренне сочувствует ее горю, и незаметно вливает в нее здоровье, поддерживая отказывающиеся от работы, съеживающиеся, высыхающие клетки. Она как бы различала чуткими глазами ветви вен и артерий и уставшую кровь, растекающуюся по телу. Она хотела увидеть свое дитя живым и невредимым, и прижать к себе, и передать оставшуюся энергию упрямого в своей правоте сердца.

Зрение ее сроднилось с угрюмой ночью, и она уже различала смутные очертания вещей — те приобрели свое особое ночное выражение: словно в них появились подобия чувств. Детская боязнь полонила ее, затянула в свою воронку, мать пошевелилась и — будто боясь разбудить вещи — осторожно села, освобождаясь от пут сна. Глаза ее по извечной привычке потянулись к постели сына — ей привиделось, что сын спит на своей кровати и его теплое дыхание наполняет комнату.

Вдруг слух ее словно открылся — и она почувствовала, как громко стучат ходики. В первый момент ей даже показалось, что это топор где-то стучит. Удары врывались в нее, давили на барабанную перепонку.

Особенно громки часы зимней темнотою. Они — как сердце комнатной темноты — подтверждают, что она живая и бесформенное ее тело устало лежит вокруг, она словно отдыхает, а к утру утечет и унесет с собой ночные часы. Там, за окном, караулил мороз ее здоровье — только открой форточку, дай возможность просочиться меж рамами, уж тогда он схватит косточки, пощелкает ими, погложет. Настасья Ивановна хорошо слышала, как тихо притаился он за стеной, сговорившись с заоконной тьмой. Напротив стоял высокий дом — «башня», — но еще никто не въехал в него, только два равных пунктира света горели, обозначая подъезды, и Настасье Ивановне казалось, что свету тому холодно, и хотелось согреть его. И, глядя в ночные деревья, говорила она им: «Уж ничего, до весны потерпите, там и подарите мне листики свои, и я, глядя на них, посвежею, глядишь — и одолеем еще годок».

Настасья Ивановна внимательно смотрела за окно, словно там что-то происходило.

Может, сын сейчас из тьмы этой шагнет? — она бы не испугалась, ни одна жилочка бы не дрогнула в ней, сразу бы пошла за ним куда ни позовет, позвал бы только. Чей там голос? Не его! И не голос вовсе — ветер черный ночной с разбега ушибся о дерево, ну да ладно, он привычный, до света рана его заживет.