Необходимей сердца - [52]

Мысли захлестывали одна другую — по дороге к родителям Ольга представляла себе, как смело и чистосердечно расскажет на суде все, и мужу будет стыдно, стыдно, стыдно, и он не сможет этого скрыть. Теперь в родных и вместе с тем забытых стенах она осознала, явственно ощутила ко всему привычный взгляд судьи — в полном убеждении, что это будет непременно женщина, думающая о собственных домашних обязанностях, разбирающая подобные дела автоматически, уставшая от их похожести, мелкости, глупости, наконец, ибо кто, в сущности, может помочь двоим, если сами они себе помочь не могут.

Если бы Ольгу сейчас спросили: любила ли она мужа и любил ли он ее, лицо ее выразило бы удивление: коли они поженились, то, значит, любили друг друга, а как же иначе? Мысль о том, что любовь могла пройти и что женятся, как правило, не по любви, а по увлечению, была ей неведома.

Она так привыкла к мужу, что явственно поняла невозможность жизни отдельно от него. Она была почти равнодушна к своей работе, у нее не было интересов, которые могли бы ее захватить в свободное от работы время, и целиком принадлежала семье. Теперь, вырванная обстоятельствами из привычной атмосферы, она сама себе казалась пустой и бездушной. И эти пустота и бездушность диктаторствовали, заставляя ее вернуться домой. Но если она теперь же вернется — а именно такое желание поглощало ее все больше и больше, то какой смешной она покажется мужу, матери, скорбно дырявящей ее своими глазами, отцу, с не замечаемым прежде равнодушным выражением лица смотрящему на нее. Ее кольнуло, что во взгляде отца не было того полного сочувствия ей, какое было у матери, и разрасталась в ней обида на отца.

Ольга рассказала о случившемся необычайном происшествии этой ночью. И пока рассказывала, еще раз убедилась, что преувеличивала случившееся. Ее обыденные слова, которыми она передавала вчерашние незабываемые чувства, давили на нее своей заурядностью, в то время как, пока она не произносила их, они казались ей особенными, ни на что не похожими, но произнесенные теряли свою глубину, становились чужой историей, которую она слышала из третьих уст. Слова ее были бедными, уставшими, неповоротливыми, серыми. Фразы передавали лишь канву случившегося, но в них не было ни ее страдания, ни глубины страха, ни ненависти, которую она испытывала к Андрею. Ольга хотела рассказать, как мылась, стремясь избавиться от горевших на теле следов прикосновения, да осеклась, видя в этом некую интимность, не только телесную, но скорее душевную, ту, которую прячешь в самые сокровенные глубины. Ольга поняла, что пережитое еще больше свяжет ее с мужем и еще более отдалит от родителей.

Мать слушала ее с восклицаниями, отец — молча, и ее обида на него не уменьшалась.

А Петру Ивановичу не было жалко дочь, и это не удивляло его, и его мысли не хотели останавливаться на рассказе дочери. Он со стыдом ощутил, как подавил в себе зевок.

Мария Ильинична твердо верила в красоту, ум и непогрешимость поступков своей дочери и отдавалась нахлынувшей на нее беде со всей силой искренности, на какую способна преданная дочери мать. И ее тоска вылилась в тяжелые, произнесенные дрожащим голосом слова, обращенные к мужу:

— Петр, ты должен что-нибудь сделать!

Дома она всегда называла его «Петя», и это обращение незаметно для нее самой подчеркивало ответственность мужа за судьбу Ольги — ее дочери, их дочери.

Петр Иванович обратил взгляд на жену, сначала увидел ее новой — вдруг разом постаревшей, несмотря на всю косметику, а потом ощутил смысл ее слов. Он давно не видел у жены таких беззащитных глаз.

Женщины смотрели на него. Мария Ильинична перестала плакать, и все услышали комментатора телевидения — прежде он как бы отсутствовал, а теперь возвестил о забитом голе таким глубоко обрадованным голосом, словно вещал, что отныне все люди будут счастливы.

Мария Ильинична выключила телевизор, и он, недовольно мигнув, потух.

И дочь, и мать смотрели на Петра Ивановича с надеждой.

Ольга, осознавшая, что теперь она сидит в чужой ей квартире, хотела вернуться обратно, но сила происшедшего мешала этому. Нужен был человек, который вернет все в прежнее русло. Как он это сделает, она не знала, но твердо была убеждена, что сделать это кому-то необходимо.

Мария Ильинична же, для которой дочь была всем, еле держалась на ногах, ей хотелось броситься на кровать и разрыдаться, но она боялась, что с дочерью случится истерика. Часто в минуту слабости человек неосознанно стремится переложить долю своих обязанностей на другого человека, не заботясь о его душевном состоянии. Она начала понимать, что муж бессилен, но верить в это не могла, иначе она не была бы матерью, и она требовала от мужа действий, и, даже если бы он с криком «Я ему покажу!» выбежал вдруг из комнаты с ножом, она бы успокоилась.

Петр Иванович в недоумении глядел на жену. Краска сошла с ее глаз, голова дрожала. И он, понимая, что необходимо произвести какое-то действие, обещавшее в будущем примирение, не мог ничего придумать. Жена смотрела на него, как враг, точно он один был виноват во всем случившемся, и Петр Иванович испугался ее. Не привыкший к развязыванию узлов семейной жизни, он недоумевал: что он может сделать, почему именно он, а не кто-нибудь другой, ах да, он же отец! И это словно всколыхнуло его память, он вспомнил дочь на свадьбе, как она улыбалась мужу, как целовалась с ним, как вышла утром из спальни, и Петр Иванович почувствовал перед собой нового и чужого ему человека. Он помнил, что испугался этого чувства.