Необходимей сердца - [50]

Незаметно она стала разговаривать сама с собой, внимательно прислушиваясь к своим словам. Она поначалу не понимала, что это говорит она, ей казалось, что рядом с ней находится другая женщина, попавшая в такую же грязную историю. Она причитала:

— Моя Машенька родится и будет знать, что с ее матерью случилось. С ее единственной мамочкой. Она там лежит в моем животике и уже помнит все, что со мной случилось, это я не убергла ее от ужасного, я одна. Как же ей жить-то будет тяжело на свете. За что ей такое испытание, лучистому моему ребеночку, чистой девочке моей, чистому моему солнышку?

Ольга ощутила слезы на щеках, подняла жалким виноватым движением руку, чтобы стереть их, и тут только как бы услышала отголосок слышимых слов в себе и поняла, что слезы, которые она отирает, — ее слезы, а слова, которые она слышала, — ее слова и что она одна-одинешенька на всем белом свете такая несчастная. И жалость к себе самой, усиленная жалостью к ее будущей дочке, к ее Машуле, захлестнула ее, понесла в своем бурном потоке через годы прежней жизни, бросая на уступы обид.

Она уже совсем не понимала, сколько прошло времени с того момента, как оказалась в ванной комнате, да это было и неважно совсем ей, не имело теперь вовсе никакого значения, потому что она не представляла ничуть дальнейшей своей жизни, все будущее было сведено в одну мысль о невозможности существования с той нестерпимой болью, которая открылась теперь в ней. Ольга сидела на краю ванны и раскачивалась, точно эти движения могли хоть немного уменьшить ее страдание, ее закрытые глаза дрожали, точно готовые вот-вот выпасть от непривычного напряжения, и вся ее жалкая, скомканная какая-то фигура выражала ужас перед прежней жизнью и невозможностью существовать дальше, как существовала прежде, — ходить на работу, есть, разговаривать, смотреть телевизор. Мрачность ее души, казалось, погасила свет в ванной комнате. Ольге было черно.

Потом она отворила глаза и стала что-то внимательно разглядывать, видимое лишь ее воображению. Точно это ее горе выросло перед ней. Вдосталь насмотревшись, Ольга тяжело поднялась, наткнулась на стиральную машину, сильно ушиблась, но не почувствовала ушиба и ощупью, усталая от непомерной работы души, вернулась в комнату, убила свет в люстре и подавленно спряталась в одеяло темноты. Тело ее все не могло найти себе места. То казалось, что сквозь простыню что-то давит, хотя ничего не давило и давить не могло, то чувствовалось, что с одного края кровати было холодно, а с другого жарко. Наконец она перестала ворочаться, заняв положение, казавшееся удобным, но сон забыл о ней.

Слышалась нудная работа часов, требовательно призывающих к себе слух. Ольга тут же вспомнила, что подарили их на свадьбу, и эта мысль снова прервала пришедший было к ней покой. Она рванулась, запуталась в одеяле, освободилась от него и резким движением сорвала часы со стены. Она сорвала эти часы как сгнивший плод с дерева, выбежала на балкон, и часы полетели вниз. Она услышала, как все ее прошлые семейные счастливые минуты расшиблись об асфальт, растеклись по нему, словно вода, и навсегда ушли в землю, привыкшую вбирать в себя все, что отдавали ей.

Лишь теперь, окунувшись в постель, она ощутила блаженное состояние покоя, которого не ожидала после всего, что произошло. Она лежала, сильная, ждущая чего-то, знающая теперь себе цену, словно побывавшая в огне и взявшая у него свою силу.

Сколько времени пролежала Ольга в таком состоянии, она не помнила, и сон был законным продолжением этого покоя, а покой как бы очищающим преддверием его.

Ей ничего не снилось, и сон ее был крепким.

Утром, едва открыв глаза, она все вспомнила и спрятала лицо в подушку, словно на нее уставилась сотня бесстыжих глаз. Но прозвенел будильник, который она, оказывается, успела ночью завести, — когда? — она не помнила.

Она освободилась от постели, быстро взяла свежее белье, оделась, вошла в ванну. Остатки ее одежды жалко темнели на белом фоне раковины. Они поганили зрение, она мгновенно собрала их, завернула в подвернувшуюся газету и выбросила в угол ванны. Брезгливо омыв руки, долго терла их о полотенце. Стены давили на нее, на кухне спал муж, и она побежала от него, как от пожара.

Автобусная остановка, с ее утренним обилием людей, недовольно посматривающих на часы, ввела ее в привычный ритм жизни, Ольга радовалась людям, обыденность происходящего вокруг как бы отдаляла случившееся.

Приблизился автобус, скопившаяся толпа просочилась в него через двери, утрамбовалась, достала газеты. Шелест утренних газет, подтверждавший прежнее многолетнее течение жизни, утешал Ольгу, обвивал спокойствием.

Проезжая мимо парка, Ольга отвернулась в другую сторону. Подходя к работе, она заметила, что мысли ее переключились на служебные заботы.

Села за стол, огляделась и увидела, что вокруг пьют чай, и ей захотелось есть. И она вспомнила о пачке апельсинового печенья, — как она могла забыть о ней? Она машинально набросилась на печенье, и ей казалось, что не она ест, а ее Машенька — светлокосая, полненькая, улыбчивая. Ольга представляла себе родного человечка добрым и красивым, и лицо ее тихо улыбалось ему. Она была в каком-то тумане, но в тумане этом не было унижающих ее мыслей. Она сосредоточилась на мыслях о девочке, и они как бы очищали ее, растворяли тоску ее сердца. О муже, ставшем чужим для нее, она ни разу не вспомнила.