Необходимей сердца - [48]

Ольга вросла в землю, и плечо ее перестало жечь — сила ненависти уничтожила все другие чувства, превратила их энергию в свою энергию, она обернулась к толкавшему ее дикарю, и они сошлись взглядами. Он расценил ее поворот именно так, как мог расценить его человек, ждущий наслаждения и уверенный, что оно никуда от него не уйдет. Ему прочиталось в ее взгляде и повороте головы то же ожидание, что было и в нем, и, как бы желая придвинуть ожидаемое, он положил ладонь на ее тонкую шею, словно на стебель, который готов был оборвать.

Прошло мгновение.

Еще одно долгое мгновение.

— Нет, — ответила она, поворачиваясь к насильнику уже всем телом и поворотом этим сбрасывая руку с шеи.

Лицо стоявшего против нее стало как бы шире, он всем своим ждущим грозным телом надвинулся на нее, желая свалить в траву, измять, задушить, уничтожить все человеческое, что было в ней: превратить в такого же зверя, как он сам, получить свое и убраться, чтобы в норе смаковать своей черной душой вырванные секунды поганого животного счастья.

Вдруг, словно выпорхнувшие из близких черных кустов, послышались веселые голоса и гитарные переборы припозднившейся компании. Нападавший вздрогнул, лицо его искривилось, он еще раз бросил исподлобный взгляд на отнятую жертву… С минуту раздумывал, стоя рядом с Ольгой, и со стороны они могли показаться неслышно беседующей влюбленной парой. Но страх за собственную свободу пересилил его, и он просипел:

— Покедова.

— До свиданья, — ухмыльнулся второй, резанул ножом ветку и протянул ее Ольге. Та машинально приняла ветку — как загипнотизированная.

Гитарные голоса, мужские и женские, послышались совсем рядом, и троица удалилась в кусты, насмешливо оглядываясь. И сразу Андрей услышал свое прерывистое дыхание.

— Пойдем быстрее, — он взял каменную руку Ольги, очень горячую, и потянул ее за собой к свету, словно тот мог спасти его от самого себя.

Они быстро миновали сквер.

Страх жег пятки Андрея.

Мимо них проехал автобус, и Андрей разозлился на жену за то, что она затянула его в парк со своей спешкой, — не пропали бы, в крайнем случае нашлась бы частная машина, за трояк обогнули бы парк.

До дома их подгоняли воспоминания. В лифте они стояли, не прикасаясь друг к другу. Андрей вспомнил — некстати, словно воспоминание ждало момента отомстить, что раньше они всегда целовались в лифте. Он любил смотреть в лицо жены, когда привык к ее поцелуям, и гладить ее щеку одним пальцем.

Лишь выйдя из лифта, Ольга заметила в своей руке ветку. Память ударила ее в сердце, она брезгливо отбросила ветку прочь.

Глухой свет коридора насторожил Андрея, и только в квартире, за двумя замками и цепочкой, он почувствовал себя в безопасности.

Ольга повалилась на диван. Она смотрела на свою грудь, как на чужую плоть. Рыдания прорвались наконец, и слезы обрушились на ее лицо.

Андрей стоял посреди комнаты и не знал, куда деть сумку. Всякое движение, казалось, оскорбит его, унизит. Наконец он отнес ее в угол комнаты, где легче было забыть о ней, и плюхнулся в кресло. И тут же захотелось выключить свет, но он не мог найти в себе силы сделать это.

Ольга говорила, шептала, кричала сквозь слезы; а он боялся, что ее голос услышат соседи.

— Какие подонки, какие подонки! — мучительно выкрикнула она. — А ты… — она подавилась слезами, — а ты… — она не нашла нужного слова, сделала какое-то нелепое движение рукой в воздухе, словно пыталась отыскать это нужное слово, не нашла и продолжала после короткой паузы: — Ведь они могли изнасиловать меня. Эти подонки. А во мне наш ребенок, наша Машенька, они осквернили бы ее, понимаешь, осквернили бы девочку, которая еще не родилась, — и она положила обе руки на живот, как бы защищая ее с запозданием и одновременно прося прощения у будущего ребенка за несовершившуюся гадость.

«Тише, тише, — хотелось закричать Андрею, — услышат соседи».

Он тупо внимал ее слезам.

— Ты должен был защитить меня, защитить, — вливались в его уши раскаленные слова, — должен был умереть, но не давать в обиду меня и твоего ребенка, а ты отдал! — воскликнула она, гладя живот, как бы вымаливая этим прощение у будущего ребенка. Она убрала наконец руки с живота, что особенно раздражало Андрея, и воскликнула с яростью: — Ты должен был умереть, но не давать меня в обиду, не давать меня в обиду, понимаешь?

И в вопросительной интонации ее последних слов Андрею послышался зародыш прощения. Он как-то напрягся, но все еще не решился говорить, понимая, что всякое слово могло бы разозлить ее еще больше. Он сам был жив, жена была жива, а это главное, главное, что они живы и находятся у себя в комнате, у себя в квартире, а то, что случилось, было лишь сном, глупым сном, который приснился им одновременно. Одновременно — потому что они одно существо. Только переждать, переждать, и все забудется — говорило ему сердце. Но слова Ольги продолжали лететь в лоб, в виски, в душу, поднимая запоздалую ненависть к себе. Он мог бы пережить страх, унижение и оскорбление, если бы это случилось с ним, но это случилось не с ним одним, при ней. И в глазах ее он был последним трусом. Из памяти выплыл автобус: если бы дождались его — каких-то десять минут, — ничего, ничего бы не было, все было бы по-старому. И сейчас они мирно лежали бы в объятиях друг друга, говорили бы о ребенке и не были бы так страшно разъяты.