Необходимей сердца - [32]

Было унизительно слышать ее отказ.

— Ты самолетом? — спросил он.

— Нет, поездом.

Она говорила вяло, и он понял, что ей хочется положить трубку.

— Ты устала сегодня? — бросил он спасательный круг.

— Очень-очень, — воспользовалась она помощью.

— Отдыхай. Счастливо тебе.

— Спасибо. Я буду писать обо всем.

— Каждый день я буду ждать твоего письма.

— Если оно когда-нибудь не придет, то, значит, виновата почта.

— Может, ты позвонишь оттуда?

— Если там будет хоть один телефон, то я позвоню тебе.

* * *

Следующим днем была суббота. Все спешили за город, за последним теплом.

Матвей поехал на вокзал. Он не надеялся увидеть Ольгу и только хотел побыть здесь и представить на несколько минут, что они уезжают к морю вдвоем.

Постоял на перроне. Захотелось быть ближе с теми, кто был рядом с ним в лагере. Они словно напоминали о счастливом времени.

Набрал знакомый номер.

— Здравствуй, Юра.

— Ты, Матвей?

— Нет, не я.

— Давно приехал?

— Около двух недель.

— Когда зайдешь?

— Давай поедем за грибами в лагерь?

— Идея!

В соседней кабине разговаривала по телефону женщина. Матвей невзначай посмотрел на нее, и она улыбнулась.

— Во сколько встретимся?

— В семь.

— До завтра.

— Пока.

Тоскливый воздух живет на вокзалах. Казалось, в тяжелых чемоданах у людей лежат не вещи, а их заботы, обиды, неприятности, и, набив всем этим ненужным достоянием чемоданы, они везут их к морю, чтобы оставить там навсегда. И выражения лиц у них были боязливые, напряженные, будто в последнюю минуту кто-то мог заставить остаться в городе. Суета вокзала завораживает. Зависть покалывает сердце надеждой на счастье. Вот бежит толстяк, рубашка расстегнулась, галстук точно маятник из стороны в сторону покачивается. За ним торопится еще более толстая супруга, ее лицо на глазах краснеет от бега, они оба — точно повторяют движения друг друга: когда люди долго живут рядом, у них появляются общие манеры.

Еще вокзалы хороши тем, что никто здесь не обращает на тебя внимания: слишком мало у всех времени.

То и дело в громкоговорителе оживал голос, и все замирали, прислушиваясь. А Матвей был единственным, кто не подчинялся этому торжествующему голосу, царившему над разноликой толпой.

Без Ольги город осиротел. Было физическое ощущение времени — оно словно стена, Матвей никогда не думал, что минуты могут быть так длинны. В эти дни он особенно ясно заметил, как много в городе деревьев, словно вытесненный лес оставил среди домов свои глаза, чтобы следить за поведением людей. Он представлял, как едет Ольга, смеется, и в нем росла ревность. Она сменялась болью. Боль всегда приходит на место ревности. Матвей прислонился к тугой рябине, почувствовал ее гладкость, нежность, и боль тихо выходила из него, точно ствол вбирал ее в себя, и листья становились все желтее и желтее, отягощая ветви.

Если бы Ольга была с ним!

* * *

Воскресная электричка, может быть, та самая, которая увозила впервые Матвея и Ольгу в город, быстро разрывала осенний воздух. Все напоминало лето, только не надо было спешить к утренней линейке. Пятнистые леса выходили к рельсам. Выглядывали счастливые домики из желтой листвы.

Приехали. Толчок памяти. Грусть? Слишком многое называют этим словом. Мы пользуемся словами, давно придуманными людьми для своих чувств, но тех, прежних чувств нет и в помине, наши чувства совсем другие, а словами мы пользуемся прежними…

У лагеря было странно тихо. Выбежали две ленивые собаки, залаяли. Вышла женщина из сторожки:

— Вам что здесь нужно, ребята?

— Мы тут вожатыми работали.

— У кого?

— У Громова Владимира Ивановича.

— За грибами приехали? — сторожиха смягчилась.

— За грибами.

— Грибы есть. Листвы вот много. В самый листопад вы, ребята, попали. Вам бы неделькой раньше приехать. Теперь глаза сломишь, пока найдешь что-нибудь.

— Глаз не жалко, были бы грибы, — ответил Юра.

Им хотелось, перейдя лагерь, быстрее уйти в лес, но женщина оказалась словоохотливой:

— Часто старые вожатые по грибы приезжают. И из детского сада ездят.

«Может быть, и Ольга была?» — подумал Матвей.

Сторожиха продолжала:

— Клавка, может, знаете, нянечкой в детском саду работала. С мужем они приехали ночью, переночевали у меня и сегодня с утра в лес закатились. До солнышка — вот когда надо приезжать.

Они прошли мимо домика, в котором работала Ольга. Что-то тяжелое стронулось в Матвее, поползло к горлу. Он сел на сложенные у дороги бревна, лицом к этому дому. Никакой сейчас не сентябрь, а лето, и тихий час над лагерем лежит и вот-вот закончится, и Ольга выйдет со своей группой на поляну, и он увидит ее, увидит!

Дятел вдруг застучал: «О-ля, О-ля, О-ля…»

— Оля, — вырвалось из Матвея, и Юра посмотрел на него как на сумасшедшего.

Окна клуба были заколочены крест-накрест. Клуб напоминал слепого. Гипсовый пионер отдавал салют. Прошли клуб и подошли к бассейну, разбрасывая листья ногами. Работали два фонтанчика воды, делая чувство пустоты глубже.

Знакомо заскрипела калитка, когда они ступили на территорию детского сада.

Трехногий стул лежал у забора. Матвей приставил его к стене. Тронул окно — закрыто. Комната, где он бывал столько раз, пуста. Стены — голы. Обрывки газет на полу. Дверцы старого шкафа открыты, и распахнута дверь в коридор. Кажется, еще вчера привела его Мила в эту комнату, а уже сейчас не было ни одного следа Ольги. Другие воспитательницы приедут сюда на следующий год, наполнят собой маленькое пространство между стенами, будут думать, разговаривать, смотреть в одушевленную глубину леса. Чужие будущие слова уже сейчас покушались на его право любви.