Необходимей сердца - [16]

Тишина успокаивала, лечила напряженное громкое сердце, душа словно оставила мать.

В ванне долго мыла руки, а придя домой взглянула на поселившуюся в ее комнате елку. Сегодня ей очень хотелось, чтобы вечер наступил скорее. Квартира заполнится людскими голосами, и среди них будет летать голос мальчика.

Не сразу решилась Настасья Ивановна пойти к соседке — вдруг уговорит взять деньги за елку, ведь не станешь же объяснять, что это как бы подарок на день рождения ее Ване? Вдруг елку уже купили? Мысли эти мучили ее, а время шло. Она с неприязнью глянула на часовую стрелку, словно та была виновата в ее опасливых мыслях. Запах купленной елочки звал ее к действию. «Мальчик уснул, так что я не помешаю ему, а завтра елочка разбудит его», — решила она и, выйдя в коридор, осторожно постучала в комнату.

— Войдите!

Настасья Ивановна увидела перед собой лицо молодой женщины — простое и уставшее. Оно говорило и об одинокой бабьей жизни, и о нехватке денег, и о недостатке времени, и о необходимости затрачивать его на мелкие домашние дела, без которых не может существовать даже самая маленькая семья.

— Спит уже? — Настасья Ивановна нерешительно остановилась возле кроватки. От детского тела шло парное дыханье.

— Уснул, — улыбнулась молодая мать и взглянула на Настасью Ивановну, как бы приглашая полюбоваться ребенком.

Настасья Ивановна вглядывалась в черты мальчика, находя в нем сходство со своим сыном. В чем выражалось это сходство она не могла понять, но неназываемая доверчивость двух детских лиц была одинаковой.

— Я случайно услышала утром, что вы еще елку не купили, — голос ее был тихим и робким. — Я хочу ее подарить вашему сыну. — Видя удивленные глаза, Настасья Ивановна собралась было рассказать о дне рождении своего Ванечки, но не стала этого делать.

— Ой, я бы и сама купила, — смущенно ответила Вера и сразу повернулась к сыну: не проснулся ли? — дней-то еще много.

— Разве много? — проговорила Настасья Ивановна, опечаленная, что могут не принять ее подарок. — Мальчик будет десять дней радоваться, — виновато улыбнулась она и при этом вспомнила своего сына, — да и когда вам купить, — к вечеру все уже разбирают, а в субботу народу видимо-невидимо.

Они перенесли елку. Настасье Ивановне казалось, что та с радостью переселяется в комнату ребенка.

— Проснется завтра, а его елочка ждет, — освобожденно проговорила она.

— Я расплачусь с вами, — неуверенно сказала Вера.

— Бог с тобой, дочка, — замахала руками Настасья Ивановна.

— Спасибо вам тогда еще раз.

Настасья Ивановна улыбнулась:

— Не за что. Если понадобится моя помощь — покличьте, я приду. У нее чуть не вырвалось: «Посижу с Ванечкой».

— А меня на Новый год звали в гости, я отказалась, — призналась Вера, подбодренная этим обещанием.

— Вот и иди, доченька, я все сделаю как надо, — мягко откликнулась Настасья Ивановна.

Она сама удивлялась, как забыто легко дышалось ей сейчас.

Сменила клеенчатую, с исчезнувшим рисунком скатерть на белую, свежую и любовно оправила ее края. Подошла к этажерке и достала несколько книг. Выбрала одну, которую Ваня читал чаще всего и, открыв наугад, долго вглядываясь в буквы, стала читать, водя пальцем по строкам, но глаза скоро перестали слушаться. Если б ее глаза были птицами, она бы давно отпустила их на свободу, а вдруг дано им то, что не дано человеку?

В одной из книг она снова нашла — как в первый раз — записку, оставленную ею для сына. По желтому листу бумаги расползлись буквы: «Ванечка, приди хоть сиводня рано. Я ждала, глаза об улицу изтерла, а тибя все нету и нету».

Пересмотрев книги, она не вернула их полке, а отложила на дальний край стола, оставив перед собой лишь одну. И долго сидела перед ней, положив отработавшиеся ладони на книгу, будто брусок бумаги был теплым и мать грелась о него.

Дошла очередь и до школьных тетрадей сына. Их уцелело всего лишь две — по русскому языку и по арифметике. Тетради мать берегла пуще самой себя. Она предпочла бы отдать половину оставшегося здоровья, чем лишиться их — необходимых, как кровь. И она думала, глядя на эти тетради, что когда человек постоянно рядом — нет и мысли, что он может пропасть, и вдруг — нет человека — и с удивлением понимаешь, как мало осталось от него.

Мать не замечала корявости сыновьего почерка, хотя внимательно всматривалась в него, словно надеясь увидеть сквозь веточки цифр и букв черты Ваниного лица. Небрежно написанные формулы виделись ей живыми.

Буквы были дружнее цифр, они держались в каждом слове за руки. Некоторые расплывались. Мать долго смотрела на них, поднесла страницу к лицу и поцеловала буквы, написанные сыном.

Потом достала купленные тетради, осторожно расправила скрепку, другую, и конец второй больно вошел под ноготь. Вынув листок и поводив шариковой ручкой по газете, мать стала писать сыну.

Если бы из мирового пространства кто-нибудь, наделенный неизмеримой силой, бросил бы сейчас взгляд на землю, и увидел бы кровь, войны, страдания, глупость и ложь людскую, опутавшие планету, и ужаснулся бы, то он и тогда простил бы всю землю и всех людей, увидев своим всевидящим оком одинокую мать, и если бы его сердце не испытывало прежде боли, то испытало бы ее.