Необъективность - [62]

9. Трубочник уехал

Поле было желтым и пыльным. В поле работали люди, и их рубахи на спинах были мокры. Хотя местность здесь была ровной и плоской, железнодорожная колея делала плавный вираж, и паровозик, тащивший всего три платформы, замедлил ход. Вот он уже поравнялся с людьми и, теперь быстрее, стал удаляться.

— Трубочник, трубочник… — Это закричал, может быть, ты, крик был истошным и неожиданно громким — кричавший, видимо, не ожидал того, что увидел, и потому переврал это слово. После крика и те, кто до сих пор еще не обернулись, распрямились и тоже, кто из-под руки, а кто просто так, смотрели в том направлении. Человек десять, надеясь догнать, уже бежали за паровозом, но некоторые падали и отставали, другие, устав, замедлялись, вставали и тоже смотрели, как он уходит. Только трое догнали состав — один испугался близкоидущих вагонов и сел на траву, а двое, один за другим, все же сумели взобраться. Третьей, последней в составе, была платформа с откинутыми боковыми бортами, и, когда люди догоняли ее, она очень медленно росла и приближалась — проявлялась — лязганьем, шумом и ржавым цветом железа. Росла и приближалась при этом также фигура того, кто сидел на платформе спиною к переднему борту, и кого один из двоих назвал «трубочник». Тяжело дыша и выжав из ног всё, что, возможно, они поравнялись с платформой, порой на пути попадались тяжёлые валуны, и надо было их перепрыгивать, чтобы не запнуться. Первым прыгнул высокий — опёрся локтями о пыльный дощатый настил, отчаянно пытаясь перенести вперёд тяжесть тела, отжался и медленно вылез. Второй после прыжка отдыхал, прежде чем тоже взобраться, прижавшись грудью к платформе, застыл, и первый втащил его вверх за рубаху. Наклонившись, чтоб не упасть от толчка и лучше противиться встречному ветру, они прошли по платформе вперёд, где на охапке соломы сидел тот, кого они догоняли. Устав от бега, от риска и от напряжения, они без сил опустились возле него, возле левой руки на солому. Тот был немолод, широкое лицо его не было гладким, чёрные длинные волосы немытыми прядями обвевали и, порой, закрывали лицо, но он и тогда не шевелился — он знал, что ветер, как поднял их, так и опустит. На нём была старая, бывшая некогда чёрной, шинель с двумя рядами металлических пуговиц, и ещё — у него была лишь одна рука, левая, второй не было по плечо, и конец рукава был упрятан в кармане. Когда эти двое добрались к нему, он всё также смотрел на уходящие серые рельсы и, видимо, думал о чём-то, когда же они повалились на доски, он оглядел их и, подняв руку, перекинул её через головы их, ещё не пришедших в себя, и, притянув, на мгновенье прижал к себе, к сукну шинели. Они отдышались и тоже смотрели на рельсы, все знали, что сейчас этим двоим надо спрыгнуть, но никто не подумал о том, что бежать за составом было, наверное, глупо. Прежнего звука не стало. Поезд вновь повернул, и труба, лежащая на соломе, блеснула солнцем, осветив запылённые и покрасневшие лица. Всё было пыльно, но ярко — и тот вираж, при этом я был сразу всеми.

10. О вчерашнем сегодня

Приехал я вчера в полночь, под слабыми звёздами в дремлющей черноте шёл в направлении к дому и как-то совсем неожиданно оказался вне напряжённого мира — только тишина, только воздух и слабый шорох от шелестящих под ветром деревьев в пустых тёмных улочках. Воздух был мягким прохладным. Дома, заборы, тени деревьев, чуть-чуть проступали из темноты, когда я к ним приближался, и отражали звуки шагов. Улицы и повороты вели меня к дому, как и во все мои годы, но мне даже немного не верилось, что он ещё существует. Было совершенно темно, однако внутренний компас работал во мне, безошибочно я знал всё, что меня окружало. Порой дурманяще пахло цветами, плечо и лицо трогали листья.

Вот тихо щёлкнул железом засов, я перешагнул поставленную боком доску — порог калитки, и она серым большим привидением плавно закрылась за мною. Во дворе было пусто, память узнала силуэты двух яблонь у самой веранды, глаза же отметили туманно-серую темноту двух клумб цветов, шевелящихся между собою.

Бабушка, встретив меня, ушла спать, а я минут пятнадцать, для того, чтоб поверить в то, что я снова здесь, в маленькой кухне пью слабый чай и гляжу на неожиданный здесь новый пластмассовый абажур и на странные яркие шторы. Временами, словно бы обсуждая что-то с собой, вззуживал электросчётчик, всё остальное молчало — то ли и вправду уснув, то ли внимая его монологам.

Ночной свет в окне надо мной через полуприкрытые ставни, мягкий скрипучий диван, слишком тонкая ветхая простыня — я уснул только под утро….

Я проснулся давно, но не хочу двигаться, только лежу — то опять уходя в полусон, то оживляясь какой-то неясною мыслью. Вокруг, где-то, день, здесь же полутемно, тишина, через ставни сюда кое-где проникают лучи, но не яркие — из-за желтовато-зелёной просвеченной листвы, стоящих у дома деревьев.

Теперь я здесь редко бываю, проездом, хотя в детстве жил месяцами. Жизнь тут почти не видна, ничто не меняется несколько десятилетий, но это та жизнь, в которой я и появился. Помню, совсем пацаном, я впервые писал сочиненье, оно вышло несколько странным, но осталось во мне, как слова этой жизни и этого дома….